Приключения стиральной машинки

Кузьма целые дни проводил на работе, а его жена оказалась отличной хозяйкой. Одного только события им так и не суждено было дождаться. Настя была бездетна. И чем больше лет протекало мимо их окон, тем печальнее становилась эта веселая птичка-щебетунья. Одна радость у нее была — маленький Петруша.

Петруша был сыном Кузьмы Артемьевича от первого брака. Его жена скончалась от чахотки еще до переезда в Кишму. Этим и объяснялась его неулыбчивость и угрюмость, которой он прославился среди кишменских селян. Только сейчас Кузьму было не узнать. Глаза его так и сияли, когда смотрел он на свою ненаглядную Настену. И жена платила ему тем же. А всю свою нерастраченную материнскую любовь отдала Петруше. И мальчик привязался к ней. Сначала он, стесняясь, называл ее тетя Настена, а потом полюбил как родную мать. Так же стал и звать ее со временем.

Белла и Артемий Кузьмич не нарадовались на невестку, а люди вокруг шептались: «Надо же, каков наш Угрюмыч. Сам, бывало, лишний раз рта не отворит, а вон, поди, такую девку отхватил — загляденье».

— После того как Кузьма женился, дед Артем недолго еще прожил. Да и бабушка Белла после него на этом свете не задержалась. Получилось, что вроде как они свои дела тут все завершили, и только и ждали, чтобы у сына все в жизни сложилось, — в глазах деда Егора проглянула неподдельная грусть. — Светлая им память, замечательные люди были, — дед Егор встал, перекрестился, беззвучно шевеля губами, и снова сел.

— Так вот. Семьи в тех местах были большие, ребятишек в каждой — пруд пруди! Оно и понятно — работники всем нужны, а в тех краях при известной сноровке, да если еще и к водке тяги нет, можно было хорошие деньги заработать. У Насти, как и у всех ее сельских подружек, была целая куча братиков-сестричек: родных, двоюродных. Всяких! Но особо выделяла Настя своего младшенького братика, Савелия. Он родился через два года после Настиной свадьбы, и если бы у нее были свои дети, то оказалось бы, что дяди-тети-племянники стали бы ровесниками. Так бывает! Но поскольку своих деток бог Насте не дал, то было у нее только и радости — с Петрушей возиться — тому уж седьмой годок шел, да с Савелием нянчиться. Уж очень ей нравилось в пеленочках его нежить, кружева на чепцы нашивать. Да и матушке Настиной помощь великая. Та с большим семейством еле-еле управлялась. Пока на такую ораву щей наваришь, уж и день к закату клонится. Отец Настин был мужиком работящим и прилежным, и вместе со всеми остальными работниками проводил на прииске целые дни, пока солнце высоко стояло, и при дневном свете можно было хоть что-то в песке и пустой породе различить. Среди маленьких блестящих крупинок иногда попадались кусочки золота величиной с булавочную головку, и такой день считался удачным. Работа была тяжелой, но другой здесь не было, и поэтому никто не жаловался. Да и жаловаться было некому и не на что. Работай себе, да ребятишек корми.

Так и жили, дружно, шумно, помогая семейно друг другу, как у всех добрых людей водится. — Дед Егор вдруг неожиданно хитро прищурился, словно что-то задумал, и сказал: — Был еще у Насти братик, не родной, а двоюродный. Егоркой звали. В деревне всех не кровных братьев, двоюродными называли — народ сильно не заморачивался и в подробности родства не вдавался. В общем, родственник и ладно. — Было видно, что дед Егор пояснил это скорее, чтобы потянуть время, чем для прояснения вопроса. Но слушали его внимательно, и, поняв это, он старался теперь не отвлекаться. — А родился Егорка в один год с Савушкой. Мать его, тетка Настина, тяжело болела, и добрая Настена Егорку к себе в дом взяла. Родственники все же! В деревнях вся детвора так кучей и растет. Вот и Егорку до кучи в этот детский сад приняли. Малышом больше, малышом меньше — какая разница. Я тебе все как есть рассказываю, — перебил сам себя дед Егор, — потому как, этот самый Егор я и есть. — Николай это уже понял, но из вежливости не перебивал деда, чтобы не сбивать того с мысли. Да и настрой сейчас был самый подходящий, душевный, дед разговорился, чего же перебивать?

— Так вот мы все вместе и росли — я, Савелий и Петрушка. Тот постарше нас был, но мы, как немного подросли, от него не отставали. Везде вместе были, не разлей вода. Годы быстро пролетели, выросли мы все. Мы с Савелием на прииск работать пошли, Петр там еще раньше нас трудиться начал. А чем было еще заниматься? Другой какой работы там и в помине не было. Можно было, конечно, охотой промышлять. Но я белке в глаз отродясь не попадал. Да и любить это надо, зимой по колено в снегу по тайге не очень-то находишься. В общем, прииск нас выручал. Заработки хорошие. Золото — оно ведь любой власти необходимо. — Дед Егор внезапно замолчал. Он долго сидел, задумавшись, и словно бы позабыл о том, что в комнате кроме него еще кто-то есть. Валек воспользовался моментом и отхлебнул из своей заветной бутылки добрый глоток.

Наконец, дед тяжело и шумно вздохнул. Ему было нелегко вести свой рассказ, но он собрался с духом и продолжил:

— Так все и тянулось своим чередом — работа, после работы вечеринки с посиделками, молодость. Что и говорить, хорошее было время, — у деда в голосе даже промелькнула мечтательная нотка. Но тут же погасла, как будто искорка, отлетевшая от ночного костра. — Петруша, дружок наш старшенький, к тому моменту уже женатый был. Он на Марфуше женился, родной сестре Настиной, — дед Егор усмехнулся. — Странно все как-то получается, — Егор задумчиво потер затылок своей дубовой ладонью. И звук при этом был такой, словно плотник ошкуривает доску с помощью наждачной бумаги. — Мне иногда кажется, что господь бог решил эти две семьи крепко-накрепко между собой перевязать. Ведь в свое время Кузьма Артемьевич на старшей сестре женился, а сын его, когда подрос — на младшей. А Марфуша старше Савелия была на четыре года, он же ей, как и Насте, родным братом приходился, — зачем-то уточнил дед Егор. — Да, хорошее тогда было время, — еще раз задумчиво повторил он. Старик словно бы оттягивал тот момент повествования, когда он должен был сказать о чем-то очень важном, быть может, о самом главном в своей жизни. Николай понимал это и послушно молчал.

— Вот когда мы в возраст стали входить, тут-то все и началось, — голос Егора неожиданно стал глухим и печальным. — Верочка подросла, соседская дочка. Красавица была писаная, — глаза деда предательски заблестели. — В общем, влюбился я в нее без памяти. И все бы хорошо, да вот только не один я на ее красоту заглядывался. Дружок мой закадычный, Савелий, тоже за ней ухаживать начал. И к моему великому ужасу, Верочка на его ухаживания откликнулась. И стали они вечерами вдоль улицы прогуливаться. Ходят себе и ходят, разговаривают да улыбаются. А мне словно бы змею под сердце подложили. Смотрю я на них, кажется, радоваться за друга надо, а я будто в черной пелене плаваю, каждый день мысли все страшнее и страшнее в мою голову прокрадываются. Я их гнал сперва, а потом уже и перестал. Дальше — только хуже. А у них уже дело к свадьбе пошло. Я и совсем голову потерял. Словно чумной хожу, работу забросил, лежу целыми днями дома, в потолок гляжу, а в уме мысли одна страшней другой. Матушка мне вопросы какие-то задает, а я ее не слышу. Совсем мне плохо стало. Так два месяца прошло. Как-то матушка приходит, села ко мне на кровать и тихо так говорит: «Сынок, ты бы на улицу вышел. Смотри, какая погода хорошая. А еще радость завтра большая — Савелий с Верочкой свадьбу справляют». Как услышал я ее слова, так и потемнело у меня в глазах, весь мир мне на грудь обрушился и дыхание мое остановил. Взревел я как зверь дикий, матушка в испуге от меня прочь кинулась. Я — на улицу. Бегу и вою, словно безумный. Матушка подумала, что я умом тронулся, и от страха у соседки спряталась. А я в лес убежал и до темноты все плутал и плутал, пока не упал от усталости где-то под кустом и заснул мертвым сном. Проспал я почти целые сутки. Очнулся — вокруг темнота, и волчица надо мной стоит, мне в лицо дышит. А мне и не страшно, я ей говорю: «Заесть хочешь? Давай, не стесняйся. Только быстро, чего тянуть, я и так уже мертвый». Постояла она надо мной, подумала, развернулась и в лес ушла. И понял я тогда, что еще не пришел мой час. Встал я, встряхнулся и побрел, куда глаза глядят. Долго шел, глубокой ночью огоньки увидел, оказалось — выбрался я к нашему селу. Вот чудеса! Люди из нашей чащи лесной не часто выбираются. А я по ней долго бродил и даже по сторонам не глядел, не до того мне было, если бы спросили, то и сказать бы не смог, куда меня занесло. Видимо, высшие силы меня вели. Грех, конечно, сетовать, но тогда мне жить совсем не хотелось. Но пришлось.

Дед Егор снова надолго замолчал. В комнате стояла звенящая тишина, и даже Валек не решался снова достать свою спасительную бутылку.

— Поженились они. Верочка моя такой счастливой выглядела, что и у меня сердце немного оттаяло. Но на Савелия я злобу затаил. И что скрывать — выпивать я начал. А как напьюсь, бегаю по селу и ору дурным голосом: «Савелий, порешу я тебя. Прячься получше, не доводи до греха!» Трезвым-то я тихий был и дурных мыслей в голове старался не держать. Но не всегда получалось.

Время шло, у Верочки с Савелием дочка родилась, Тамарочка. Во мне моя боль где-то в уголке души скрутилась и тихонько так поскуливала. Я ей воли не давал. Прошло еще года два или даже больше. Как сейчас помню, под Рождество затеялась молодежь на санках кататься. Зима стояла снежная, красивая. Снег глубокий выпал, в лесу елки как горы снежные, высоченные. У нас на Рождество всегда на санях катались. А чем еще молодежи заняться? Еще и наперегонки гоняли. Быстро, аж ветер свистит. Очень все эти гонки любили. И Верочка их любила. Помню, за полгода до ее свадьбы я мою красавицу на своих санках катал. Так кони в моей упряжи словно птицы над землей летели. Как она тогда счастливо смеялась! Никогда мне этот смех не забыть, — и дед Егор снова тяжко вздохнул. — А перед тем самым Рождеством, ну, когда вся эта история случилась, у меня плохое предчувствие было. Так сердце ныло, словно бы я наперед все знал. И в тот злополучный день Вера с Савелием в санки сели, а на козлы Петруша влез, друг наш третий, неразлучный. И уж было тронулись они. Только вдруг на меня словно что-то нашло. Я за ними вослед кинулся и за санки руками-то и уцепился. И кричу: «Слазь, Петруша, ты не сможешь их так лихо прокатить, как я. Слышишь, добром прошу, слазь». И стал я его с козел стаскивать. Он упирается, отталкивает меня. А я знай, ору дурным голосом. Тут кони, видимо, моих криков испугались и понесли. Петруша с козел прямо на снег вывалился, а я за сани уцепился, и мне удалось до вожжей дотянуться. Вскочил я на козлы и словно черт за мной погнался. Кони и так несутся как сумасшедшие, а я их еще и подгоняю. Вера с Савелием в санях друг к другу прижались. Я на них оглядываюсь и смеюсь. А у них лица белые, словно снег вокруг. Их лица у меня до сих пор перед глазами стоят. Неслись мы так довольно долго. И вдруг вижу — прямо перед нами полынья. Откуда она взялась — ума не приложу. Только коней было уже не остановить. Я с козел-то успел спрыгнуть, а сани вместе с ездоками в ту полынью и нырнули. Я потом долго вокруг нее бегал. Но я этого уже не помню. Это мне уже много позже люди рассказали. Я три месяца в беспамятстве провалялся. Только весной в себя пришел. Вот после этого моя жизнь под откос и покатилась. Запил я по-черному, валялся где ни попадя, куролесил. В общем, совсем человеческий облик потерял. Все от меня отвернулись. Да, я думаю, это правильно было. Я совсем озверел. Это я сейчас так запросто вам об этом рассказываю, а тогда я ничего не соображал. — Дед Егор снова перевел дух. По его задубевшим щекам катились крупные капли пота, хотя в комнате было довольно прохладно. Николай слегка поежился — рассказ старика был трагично откровенен. «Да, такую исповедь не каждый осилит», — грустная мысль мелькнула и исчезла, и Николай снова внимательно вслушался в рассказ деда Егора.

— После гибели родителей маленькую Тамару Петруша с Марфой к себе на воспитание взяли. Она же Марфуше родной племянницей приходилась. А у них к тому времени уже и своя дочка родилась. Она чуть постарше Тамарочки была. Танюшкой назвали. Так вот, Тамарочка с Танюшкой как две сестрички и росли. Но об этом я только потом узнал, много лет спустя. А много лет и прошло, пока разум ко мне вернулся. В ту-то пору я совсем сумасшедшим стал. Но об этом по порядку.

Куролесил я куролесил, и, конечно, это добром не кончилось. Как-то напился я так сильно, что, видимо, горячка у меня началась. Казалось мне, что черти за мной гонятся. Схватил я смолистую палку, поджег ее и этим факелом стал тех чертей от себя отгонять. А на самом деле я сельский амбар поджег. Там все сено нашим лошадям на зиму селяне сложили. Сгорело дотла, — дед невесело усмехнулся. — А годы-то, помнишь, какие были? Вот-вот. Меня за вредительство на десять годочков-то и упекли. Но говорят же люди, нет худа без добра. Загремел я в тридцать седьмом, а через четыре года война началась. В сорок втором я письмо Сталину написал. Мол, хочу кровью искупить, и все такое. Но меня никто даже слушать не стал. Я же шел как «политический», а таким не положено было кровь за Отечество тратить. Таких в зонах до конца гноили. Вот я от звонка до звонка лямку и оттянул. Вернулся домой чистый, как младенец. Только вот сердце мое и душу до сих пор никто из тюрьмы выпустить не может.

Дед Егор встал и налил себе в кружку холодной воды из глиняного кувшина. Пил он тяжелыми глотками, и когда снова сел к столу, Николай увидел две глубокие влажные борозды на его лице. Может, вода родниковая случайно брызнула, а может…

— Вернулся я из зоны в родную Кишму, огляделся по сторонам. Настя учительствовала в сельской школе — наука, что ей бабушка Белла преподала, даром не прошла. Ребятишки Настю любили, и она их тоже. Деток своих у нее так и не народилось. Кузьма Артемьевич к тому моменту сильно хворать стал — простыл он на прииске. Сыро там, вода вокруг, земля холодная. Да и возраст у него был, скажу я вам, уж далеко за восемь десятков перевалил — в этой семье все по мужской линии долгожители. В общем, стало вскоре понятно, что он не жилец. Настя как поняла это, так словно бы на глазах таять начала. Так они в один год и ушли. И остались от всей большой семьи только Петруша с Марфой, дочка их Танюшка, да Тамарочка. Тамарочке уж тогда тринадцатый год пошел. Сильно она на Верочку похожа была.