Приключения в приличном обществе

Длинный лимузин остановился так близко у подъезда, что виконту осталось только рукой шевельнуть, чтобы открыть дверцу и выпустить человека во фраке, который, в сопровождении свиты из светских львиц, поднялся по лестнице мимо нас, всех поприветствовав. Львиц было не менее двадцати всех возрастов и разной степени привлекательности, и я стал гадать, как им удалось в один лимузин втиснуться и не оцарапать друг друга, но тут подошла графиня, тронула меня за плечо.

– Вам, видимо, все-таки скучно, маркиз?

– Кто этот человек во фраке?
– спросил я, хотя сам, как только задал вопрос, узнал в человеке из лимузина дирижера Галицкого.

– Это Галицкий, - сказала графиня.

– Один из двух наших кандидатов. У них во фраках вся фракция.

– А кто второй?

– Мышатов. Князь. Не путайте с Мышкиным. И не путайтесь с ним. Он вас подведет. А Мышатов, тот ничего, он у нас казначеем был. Не по должности порядочен. Я вам о нем потом расскажу. Мы как раз сейчас определяемся, кого выдвигать из этих двух замечательных людей. А если все же считаете, что вам скучно, пусть шевалье вас куда-нибудь отвезет. Осмотритесь, развлекитесь. Ознакомитесь с конкурентами. С народом там пообщайтесь. Пообещайте ему что-нибудь. У нас народ нараспашку. Хороший народ.

– Чепуха, - сказал князь С., прислушивающийся.
– Я дважды ходил в народ и ничего хорошего там не нашел. То беснуется, то безмолвствует, а больше баклуши бьет. Однако съездите, убедитесь и вы. Да и мне ребят отправлять пора, пока народ не надрался.

Он спустился по ступенькам вниз и направился к автобусам, где мальчики, увидев его приближение, перестали слоняться, оборачиваясь к нам лицом.

Я в этом мире простолюдин, в отличие от моих новых друзей. Но в народ мне не очень хотелось. Однако здесь оставаться хотелось еще меньше.

– Спуститесь со своей башни вниз, окунитесь в народны недра, - говорила графиня.
– Сыты ли, пьяны ли всласть неимущие? Всё ли еще существуют несчастные? И что за шиш в глубине народной души? А я за Галицкого ваш голос подам.

– Я с вами поеду, - решительно сказал граф Утятин, спускаясь вслед за мной.
– Подайте и за меня, графиня. Ведь я наблюдателем нынче. Совсем, было, забыл.

Я пошарил в пустой голове, отыскивая повод, чтобы отвязаться от Утятина, но не нашел. Да черт с ним. Может, он и не настолько глуп, каким кажется.

Прохожих нам попадалось не очень много, не более, чем в будний день. Возможно потому, что основная часть публики была сконцентрирована у предвыборных урн - на площадях, площадках, естественных пустырях, везде, где было лысое место, где тому или иному оратору удалось воздвигнуть трибуну и собрать разинь.

Желающих выступить оказалось много, больше, чем было трибун. Иной взбирался на кузов грузовика или постамент, потеснив памятник, и оттуда заявлял о себе, другой держал речь из окна. Но если этим людям еще можно было как-нибудь обойтись, то народу на всех не хватало, и часто можно было видеть, как перед роскошно убранной, с любовью воздвигнутой трибуной тусовалась толпа из трех-четырех человек.

Ораторы понаходчивей еще с прошлого вечера заняли любимые народом места - возле питейных и продовольственных магазинов, в увеселительных парках, и даже общественный туалет в центре города, получивший название Подземный Толчок, оказался в этом плане местом выгодным. Люди, облегчившись, нет-нет да и останавливались или даже оставались послушать лжеца.

– Ну-с, - сказал Утятин, медленно потирая ладонь о ладонь, словно разминая кисти рук перед спаррингом.
– Ну-с?
– повторил он, игриво ткнув меня локтем в бок.

Я буркнул что-то, опасаясь без надобности поддерживать с ним разговор, догадываясь, что этот граф, пожилой и поживший, принадлежит к сословию словоохотливых.

– Вот вы спрашиваете, - продолжал граф, хотя ни я, ни Шувалов его ни о чем не спрашивали, а я даже отвернулся к окну, уделяя повышенное внимание окрестностям, - что мы будем делать, как к власти придем? Да мало ли ... Мусоров, конечно, повыгоним, отбились от рук. Рухлядь кое-какую снесем. Да и вообще, разберемся поименно с каждым, отменив на неделю гражданские права. Фонтан, конечно, заткнем. Ну а население защитить - это уж наша прямая обязанность. Кто-то должен это взять на себя. Слишком много желающих запустить руку в народный карман. Все, кому не лень, из него тащат. Милиция - штрафы на свое содержание. Администрация - на озеленение и фонтан, на общак и подавление гласности. Карманные деньги и то трамвайные воры крадут. А мы введем сразу на все единый налог. И у народа это будет единственная его обязанность. А прочие права мы максимально расширим. Буквально всё разрешим.

– И может быть, сделаемся вольным городом, затребовав суверенитет, - внес предложение я.

– Суверенитет - вредное суеверие, - возразил граф.
– Суверенитет совершенно нам ни к чему. Мы согласны от государства немного зависеть. Но тогда и они, - он погрозил городу кулаком, - пускай беспрекословно зависят от нас. Простите, как ваше имя?
– обратился он к шевалье.

– Вот именно, - отозвался тот.

– Вы в этом месте помедленнее. Или остановитесь совсем. Надо понаблюдать.

Пространство перед магазином с примыкающим к нему пивным ларьком, было запружено народом. Ларек, однако, был запечатан, на крыше его возвышалась трибуна, на которой некий оратор, орудуя каменным топором собственного красноречия, раздувал классовую ненависть у собравшейся перед ним толпы.

Судя по лозунгам, здесь собрались приверженцы партии устарелого марксистского толка, только флаги были почему-то оранжевые - выцвели, видимо. Негнущиеся спины трудящихся закрывали урну для бюллетеней, но все же видно было изредка, как кто-либо подходил и опускал в узкую щель карточку, предварительно продемонстрировав ее народу - белую, с красной полосой. Преобладали могильщики буржуазии с лопатами, а кое-кто сжимал в правой руке приготовленный против буржуя булыжник. Пенсионеры, пенсионерки. Человек с драчевым напильником. Суровый рабочий с гаечным ключом через плечо. Два слесаря: один грязный, другой трезвый. Еще двое, едва державшиеся: один на ногах, другой - на его плече. А так в целом народ выглядел трезвым.

Слушали с интересом. Лозунги были простые, доходчивые. Раздавались виваты. Некоторых пробирало до самых недр. Я все никак не мог сосредоточиться на речи оратора. Ни эмоциональный накал, ни пространные периоды не цепляли слух. Во мне эхом отзывались лишь заключительные фразы.

– Я бедноту уважаю, - говорил граф Утятин с обескураживающей чистосердечностью.
– Я с беднотой на ты. Но эти поборники примитивного равенства мне глубоко не симпатичны, маркиз. Ну как можно маркиза с марксистом равнять?

– Мы, опальные, объединившись с подпольными, - поднимал голос оратор, - и выйдя из тени ...

'И эти в тени', - подумал я.

Утятин пошире открыл окно и пронзительно засвистел. Я не ожидал от него такого умения.

– Там богатые бедных бьют!
– заорал Утятин, как только на его свист обратили внимание.

– Где?
– взметнулась толпа.

Чем человек бедней и честней, тем он доверчивей. Не знаю, чем эту взаимосвязь объяснить. Пролетарии постоянно пролетают из-за своей доверчивости. Толпа, еще минуту назад доверчиво внимавшая оратору, рванулась туда, куда простер свою руку Утятин.