Приключения в приличном обществе

– А может, и мне на часок с ними? А то два уже года не был в общественных местах.

– Сейчас не время по общественным местам распылять наши силы.

– Только по проституткам пройдусь и всё.

– Проститутки скоро сами здесь будут.

– Ставлю свой глаз и ребро против вашего зуба на Сердюка.

Сердюк, вернувшийся к бараньей ноге, ловко ею избивал Иванова.

– Вы заказали для вас самолет?

– Нет, он сам оказался самолетом, - сказал Маргулис.
– И не забудь свои пописки, эротоплан.

И отвернул лицо. Так холодно и даже враждебно состоялось наше прощанье. Больше лица его я не видел.

Глава 20

Мы с графиней - я впереди, почти волоча ее за руку - спешным шагом прошли коридорами и поднялись ко мне. Все мои вещи - впрочем, какие вещи?

– записки из психушки, восемнадцать простыней, исписанных с обеих сторон, а так же то, что удалось соскоблить со стен - были мной заблаговременно увязаны в узел. Так что мне только оставалось бросить на покидаемый нумер прощальный взгляд. Окно с видом на стену; тумбочка, стул, кровать - скрипучие скрижали, принявшие на себя основной натиск моих творческих вечеров и ночей. Да простят меня те, кого не успел описать. И уж если содержит этот текст кое-где неумышленный вымысел, то тоже прошу не судить строго.

Мы поднялись еще этажом выше, на площадку, где, если помните, находилась - как бы это поромантичней выразиться - калитка?
– замаскированная под чердачный люк, за которой открывался взорам наш благословенный Сад.

Графиня запыхалась. Щеки ее пылали. Локон выбился из-под шляпки, щекоча щеку. Хорошо хоть вопросов не задавала, ибо как мне на них ответить? Что? Эта несуразная затея с Кузьмой мне все более казалась в лучшем случае розыгрышем, если не бредом тяжелобольного накануне комы, предпоследним словесным проблеском, за которым - длительная и тягостная немота.

– Полезайте вы первой, графиня, - сказал я.
– Я вам отсюда как-нибудь помогу.

Видно было, что лазать по таким лестницам ей до сих пор не приходилось. Хорошо, что ступеней было всего семь. Но, преодолев их, надо было еще суметь протиснуться в лаз, что с ее формами (впрочем, классическими) мне представлялось проблематичным. Да еще длинное вечернее платье мешало ей. Я со своей стороны, то есть снизу, деликатно ее подталкивал.

Легче верблюду сквозь игольное ушко, упираясь руками в графинин круп, некстати подумал я. И совсем уж некстати возникшая в результате всей этой возни эрекция (как я ни деликатничал) изрядно отвлекала меня.

Протиснуться все-таки нам удалось, лаз был рассчитан аккурат под ее формат. Как только она втянула в лаз каблучок, я протиснул в дыру свой драгоценный узел, после чего нырнул в нее сам.

Сад сегодня особенно благоухал. После спертого больничного воздуха, смертного запаха застоявшихся яств, голова немного кружилась. Графиня ахала, вертя головой, стоя все еще на четвереньках, дожидаясь, пока я помогу ей встать. Я подал ей руку, она поднялась.

Красоты - красотами, однако человечьим духом вблизи и не пахло. Опоздали мы, или сам, назначивший это время Кузьма, замедлил с приходом? Хоть бы знак какой или указатель, куда нам двигаться, хоть бы нечаянный намек, след, оставленный в примятой траве.
– Никанор, выскочивший из ближайших кустов, появился как нельзя более своевременно. А то я уж, было, решил, погуляв немного, проталкивать графиню назад.

Он успел уже где-то хлебнуть, но в меру, не до забвенья обязанностей, потому что вывел нас прямиком в нужное место, ни разу не заплутав, хотя добираться нам пришлось минут пятнадцать. Шли мы гуськом, друг за дружкой, узел мой то и дело падал, Никанор, идя впереди, размахивал руками и оборачивался, обращая наше внимание на то или иное чудо или достопримечательность. Графиня вертела шляпкой, ахала, спотыкалась и едва не роняла себя. Мне приходилось ее ловить и поддерживать - все это из вежливости, а не ради бестолкового Бонифация, который еще более возликовал, и уже не было никакой возможности скрыть его ликованье.

Кузьма, полулежа в кресле-коляске, ждал нас под раскидистым деревом, по своему обыкновению о чем-то задумавшись. Нас он заметил лишь тогда, когда Никанор, приблизившись первым, вежливо кашлянул.

– Так вот вы какая, - сказал Кузьма, с удовольствием разглядывая графиню.
– Я слышал о вас много лестного от своих друзей. На самом деле они в вас ничего не поняли. Вы превосходите всякое их воображение. Но не моё, - добавил он, тем не менее.

Графиня, не зная, в похвалу ли ей это было сказано, или содержало некий негативный намек, на всякий случай сделала ему книксен.

– Это вам будет мешать, уберите, - обратился он теперь уж ко мне, мельком взглянув на мои оттопыренные штаны.

Не зная, как с этим быть, я присел, уминая плотнее свои простыни, растрепавшиеся от цеплявших мой узел ветвей и от многократных его падений.

– Могу я взять с собой свой узелок?

– Узелок?
– Он бесцеремонно протянул руку, перегнувшись через поручень кресла и вытянув одну из простыней.
– С испугу написано, - заключил он, критически рассмотрев ее на свету и выдернув из контекста пару цитат, которые здесь приводить не буду. Я не согласился с его замечанием, но промолчал. В другое время я бы ему, конечно, не дал над моими трудами подтрунивать. Я бывает, вздрагиваю с испугу, но чтобы писать?

– Я бы с удовольствием поболтал с вами, будь у нас времени в запасе хотя бы еще с полчаса. Но у нас и пяти минут нет, поэтому к делу. Мы находимся с вами под Древом Свободы, - тоном гида сообщил Кузьма.
– Это драгоценное древо я сам двое суток выращивал, не покладая рук - своих и Никифора.

Никанор вновь кашлянул, но не поправил обмолвку.

Дерево было раскидистое и вероятно высокое. Верхушка его была скрыта густейшей листвой, и насколько ствол простирался ввысь, сказать было трудно. То, что в течение суток, пускай даже двух, можно вырастить такой экземпляр, было несомненным вымыслом. Но возражать его небылицам я не стал, поостерегся его раздражать по столь пустяковому поводу.

Как растут деревья? Вверх, вниз. Черпая корнями гниль и навоз, тянутся к свету. (Из хлама слов, обрывков наваждений, снов, осколков действительности возникает роман.) Нет, невозможно такое вырастить за два дня.

– Путь вам предстоит нелегкий, но цель стоит того, - продолжал Кузьма.
– С ветки на ветку, с сучка на сучок, вам надо взобраться на самый верх.

– А потом?
– спросил я.

– А дальше сообразите по обстоятельствам. Я всех случайностей предусмотреть не могу, хоть и семи пядей в башке. Поэтому дальнейшее будет всецело зависеть от вас. Да, чуть не забыл, это существенно. Поднимаясь наверх, избегайте о чем-нибудь думать. Более того: я вам категорически запрещаю это - ради вашего блага, мадам и месье. Некоторые мысли разрушают действительность. Приводят, например, к непоправимым сомнениям в правильности избранного пути. А сомнения, в свою очередь, человека мыслящего могут и до сумасшествия довести. Поэтому думать вам позволительно лишь в одном направлении, - он ткнул указательным пальцем вверх.
– Мысль влево, мысль вправо - считается попыткой к сумасшествию, и без предупреждения открывается огонь. Не далее как неделю назад один перевернутый на точно таком же древе весьма пострадал. Был убит при попытке к безумию.

Действительно, я давно что-то не видел Перевертуна.

Я взглянул на графиню. Ей что, она вообще не привыкла думать. А я - как могу запретить себе этот процесс, если и сейчас уже они, подлые, прут? Вот мелькнула одна: не пуститься ли, пока не поздно, вспять?

– Обратно, брат, ходу нет, - угадав мою мысль, сказал Кузьма.
– На вот возьми в утешение.
– Он из-под складок пледа выпростал пистолет и протянул мне.
– Третья пуля трассирующая. Помочь он вам в вашем подвиге не поможет. Но может в будущем пригодиться от внешних врагов. И не вздумайте с полпути возвращаться назад. Иначе лучше б мне оставаться в коме, а вам совсем не родиться на свет. Поехали, Никанор, - обратился он к своему слуге, правильно выговорив на этот раз его имя.