Примерный сын

Я тут же ответил. Эти слова вырвались сами собой:

– Если я брошу магазин, то что с ним будет?

Думаю, я спросил про магазин, чтобы не спрашивать, что будет со мной.

– Не знаю. Продадим, наверное. Да какая разница, это не так важно.

– Это очень важно! – На мои глаза навернулись слезы. – Это было ваше предприятие, папино и

твое!

– Сыночек, папе не это было важно, он просто хотел, чтобы мы были рады и счастливы.

Я представил продажу магазинчика, представил себя самого, распродающего наши запасы,

переезжающего на другую квартиру, выбрасывающего б'oльшую часть мебели, которая была уже слишком старой и слишком ветхой, чтобы пользоваться ей и дальше. Я представил сдернутую вывеску, витрины, заваленные бумагами, табличку “продается”, логотип одного из агентств недвижимости, новых собственников, скорее всего, это будет булочная, филиал банка, магазин, торгующий мобильниками или точка по продаже лотерейных билетов.

– Мучения и жалость ни к чему, – уверенно сказала мама после недолгого молчания, во время

которого мы еле плелись. Я не ответил, и она включила радио. – А что, теперь уже не крутят ту программу, что тебе так нравится? Ту, с оркестрами?

– “К духовым и деревянным”? Почему же? Она идет в первой половине дня, – ответил я. [прим: “К

духовым и деревянным” (“Contra viento y madera.”) – передача на Радио Классика, посвященная большей частью муниципальным, симфоническим и военным духовым оркестрам]

– Надо же, какой ты оригинал. Даже не знаю, в кого ты пошел.

Я настроился на нужную волну, и зазвучала музыка. Нас окружили тромбоны и трубы, гобои и

кларнеты, приглашая по-военному гордо маршировать.

Я поудобнее устроил забинтованную маму вместе с ее костылем за столом перед телевизором и

приготовил ей кое-что поесть. Мне показалось, что ела она с аппетитом.

– Домашняя еда намного вкуснее больничной, сынок. Ты очень вкусно готовишь. Спасибо.

Я не был готов к такой сердечной благодарности и ничего не добавил к сказанному. Еще бы, это

было такой редкостью, чтобы мама с этакой легкостью от души благодарила меня за что-то. Я скрыл свое замешательство, притворившись, что внимательно просматриваю вечернюю программу канала “Plus”.

– Сегодня показывают трилогию “Крестный отец”.

– Вот радость-то какая. Дай-ка мне плед. Я посмотрю этот фильм, пока дети не придут из школы.

– Так тебе будет хорошо?

– Прекрасно. Во всяком случае, если не поднимется Фатима, конечно.

Я улыбнулся, принес маме пульт от телевизора и плед, поцеловал ее, что уже вошло у нас в

привычку, и ушел. Пора было возвращаться в магазин, и у меня уже не было времени зайти в комиссариат, чтобы передать свои и собачьи документы. Я смирился с отсрочкой нашего с Паркером воссоединения и открыл жалюзи, затем включил свет и радио. Помпезное пиццикато, а затем радостная скрипка – оригинальная заставка к передаче “Гран аудиторио”. [прим:“Gran auditorio” – программа классической музыки на испанском национальном радио]. Впереди у меня был длинный остаток дня и вечер, прежде чем я смогу пойти за Паркером, а это было единственным, что мне хотелось. На самом ли деле он здоров? Действительно ли он находился там? Я отыскал номер телефона и позвонил в собачник, поскольку часть меня еще не окончательно уверовала в то, что добрая весть сменила ужасную. А вдруг из-за неявки хозяина вовремя, собак умертвляли, как говорила сестра?

– Да, он здесь... Нет. Он не ранен, с ним ничего не случилось, но, думается, другой пес изрядно потрепан... Глаз, так что придется вашему пятнадцать дней пробыть в карантине... тридцать евро налоговый сбор и шесть евро за каждый день пребывания в приюте... Из-за того, что укусил человека, конечно, таковы нормативы системы здравоохранения. Да, пятнадцать дней.

Пятнадцать дней содержания Паркера взаперти в клетке собачника?!! Среди других воющих и таких же испуганных как он сам собак? Я позвонил ветеринару, точнее, довольно миленькой ветеринарше по имени Мариса, о которой я, признаться, иногда мечтал. Она из тех решительных и уверенных в себе женщин, которые мне нравятся. На секунду я усомнился, все ли было сделано, как нужно, и заботился ли я о своей собаке даже в прошлом. Мариса уверила меня, что, само собой, как всегда, собака была привита, и что все было в полном порядке, кроме треклятого опознавательного чипа, который мы, оказывается, недооформили, и он не значился в списках.

Я тяжко вздохнул – на часах было всего пять с четвертью, и мне оставалось ждать еще целых три часа. Раньше будний день никогда не тянулся для меня так долго. Но в последнее время... Я внимательно осмотрел свой магазинчик. Может, я был как Алиса, которая выпила зелья, и, как она, тоже стал слишком большим для окружающей меня обстановки, настолько большим, что руки и ноги вылезают из окон. Может, со мной происходило то же, что и с ней, впоследствии хлебнувшей другого зелья и уменьшившейся настолько, что того и гляди потонет в море собственных слез. [прим: речь идет о главной героине сказки Льюиса Кэррола “Алиса в стране чудес”] Выкарабкаться и уехать. Вот что мне нужно сделать. Вернуть себе свой нормальный размер. Я протянул руку за школьным энциклопедическим словарем, который продавался у нас весьма кстати и открыл его.

Страх: сильное беспокойство человека, тревога из-за реальной или воображаемой угрозы бедствия; опасение или боязнь того, что с ним случится что-то нежелательное.

Страх непреодолимый: в уголовном праве страх, который лишает человека способности трезво мыслить и принимать решения, тем самым толкая его на совершение преступления. Непреодолимый страх является смягчающим вину обстоятельством.

Эти определения показались мне неполными и крайне скупыми. Почему я так боялся? Словарь ничуть не прояснял причину страха. Я вышел в подсобку и включил компьютер. Там я откопал следующее: “С эволюционной точки зрения страх – это усовершенствование и расширение представления человека о физической или душевной боли...”

Я не был уверен в том, действительно ли я боялся или же просто грустил, но в любом случае я не мог жить так и дальше. Можно жить двумя способами: в испуге или осознанно, и, кажется, я до сих пор жил первым способом, а это неправильно. И еще один вопрос: откуда пришел такой страх? В чем его причина? Имелись ли у меня объективные факты, поддерживавшие мои опасения? То, что случалось со мной против желания, я не считал достаточно весомой причиной собственного страха. И это не шутка – со мной часто происходили совершенно нежеланные вещи, каждый день, как и со всеми, и вовсе не из-за этого я впал в кататонию, которая теперь мешала мне понять, чего же я хочу. Я любил нескольких женщин, которые, по-видимому, бросили меня, – Лурдес, Бланка, та же самая Корина, – но, уверяю вас, были также и другие, которых я бросил или просто не обращал на них внимания, к примеру, на Росу с дружеского ужина. Кто знает, с какими чаяниями пришла та девушка, как долго искала она мужчину, которого могла бы полюбить, и насколько разочарованной она ушла. Вполне возможно, что я тоже являлся причиной страха для других. Эта мысль никогда не приходила мне в голову. Быть может, были и такие, кто боялся парня из магазинчика канцтоваров, который превратился в идиота. Ну уж это дудки, это, пожалуй, был бы перебор. Я приблизительно вспомнил, что Корина рассказывала мне о страхе: это одна из тех вещей, что питается именно нашим беспокойством за других и нашим переживанием из-за их мнения о нас. Страх преследует нас вопросами: “А что они подумают обо мне?”, “Кажется, я сказал глупость?”, “А правильно ли я поступил?”, “Отвергнут меня или полюбят?” Корина по совету приходского священника, старалась не задаваться подобными вопросами, потому что страх занимает значительное место в твоей душе, которое ты уже не можешь использовать для других чувств. Я догадывался, что помимо желания и чужого уважения, страх со временем прокладывает для нас и иной путь: он хочет, чтобы мы и в будущем продолжали играть фишками прошлого, но это было несоответствием, и я это понял. В реальной жизни имеет значение настоящее; важно, как ты разыграешь свои карты в сегодняшней партии, а не в завтрашней, и уж тем более через двадцать лет. Если сейчас я сумел распознать страх, сумел понять, что все мои прежние знания и убеждения были бесполезны в жизни, которую мне хотелось бы; если я убедился, что жил неправильно, не было ли это хорошим известием? И не было ли мне позволено каким-то образом начать с нуля и стать свободным?

Я снова представил прощание с этими стенами и подумал об отце: сколько часов, недель, месяцев, лет провел он здесь, среди тех же стен, захваченный своим делом. Мама была права – он не хотел иного. Он не сподвиг нас на нечто большее, чем просто делать то, что доставляло нам удовольствие. Я повторил себе слова, которые сказал маме в машине: “ Как бы я ни старался, но все меняется. Я не могу остановить время”. Как бы я не тужился, сколько бы усилий не прикладывал, я уже давно покинул отца, потому что продолжал жить, когда он уже умер. С тех пор моя жизнь базировалась на веренице незначительной лжи. “Я предпочитаю простые удовольствия” – ложь, “не гонись за миражом” – ложь, “жизнь состоит из мелочей” – ложь. “Двое не спорят, коли один не хочет” – обман. “Если не можешь сказать ничего приятного – лучше помолчи” – враки. Многочисленна ложь того парня, каким я был или все еще являюсь. Этот парнишка предпочитает ничего не говорить, нежели возражать. Ты всегда можешь на него положиться, потому что в любой момент он готов оказать тебе услугу. Он милый и бескорыстный друг, чье имя люди плохо запоминают, но который неплохо получается на всех свадебных групповых фотографиях. Единственное, что представляло важность – хотел ли он здесь и сейчас жить по-другому, и единственное, что принималось в расчет – сумеет ли он этого добиться.