Примерный сын

– Поднимайся-поднимайся, когда захочешь. А сейчас я ухожу, Фатима, я спешу.

– Так ведь и я тороплюсь. Я иду к одиннадцати часам на мессу. До свидания, Висенте, до свидания, милок.

Тяжело думать, что ничему нет объяснения, трудно принять, что предметы действительно бездыханны, и что наша жизнь не имеет особенного чувства и глубокого значения; получается, что все не более чем слепой случай, и у нас нет души. Фатима, естественно, прежде чем согласится с подобной идеей, предпочтет думать, что сам Бог или Пресвятая Дева Кармен, или Благословенный Святой Петр сидят среди коробок, дергая нас за всевозможные ниточки. Однако я до такого не дорос, и слово “бог” мне ни о чем не говорит, а созданные религии тем паче. Это касается и части коммунистических заветов, на которых меня растили. Но хоть я и не верю в бога, но верю в души. Не в те, что отправляются на небеса или мучаются в аду, и о каких пекутся люди типа Фатимы, еженедельно отстаивающие мессу и время от времени заказывающие службу на помин души. Нет, я верю в иного рода души. Если бы я не верил в души, во что-то невидимое, я не злился бы на жизнь, на какие-то вещи, на эти незримые ниточки, которые согласно распорядку или намерению, выходящему за пределы материальности вещей, незаметно управляют вышеупомянутыми вещами, делая так, что бутерброд всегда падает маслом вниз, или же ты остаешься в магазине без кофе именно в тот день, когда он тебе больше всего необходим. Я верю в следы, которые люди оставляют на вещах, которых они касались, и в душах других людей, иногда положительные, иногда отрицательные. Верю в случайности, потому что в одних случаях мы знакомимся, в других нет, благодаря песне, книге или написанной красивым почерком рекламке в руке. Такой была душа при помощи которой отец расспрашивал меня обо всем во сне. Такой, и только такой.

На велосипеде я добрался до вершины горы. Небольшая поездка по Каса де Кампо сегодня

меня не устраивала. [Каса де Кампо – самый большой парк Мадрида] Разве не имел я душу улитки? Тогда жми до последней цели – вершины Педриза на маршруте Зетас, говорящее название. [Зетас – велосипедный круговой маршрут по горному массиву Сьерра-де-Гвадаррама в районе Мадрида. Начальная и конечная точка маршрута гора Педриза (Каменная стена), длина 52км с перепадом высот 1542м] В словаре говорится, что глагол ошибаться означает не только допущенную ошибку, но и заблуждение, растерянность. Именно таким я себя и видел – едущим на велосипеде по Педризе, допустившим ошибку и потерянным, интуитивно чувствующим, что с Кориной я шел по прекрасной, цветущей, солнечной дороге, но в какой-то момент, непонятно как, свернул с нее и больше никогда не ступлю на нее снова. Я крутил педали и изводил себя, мысленно прокручивая все поступки и дела, просматривая каждое свое действие, стараясь вспомнить каждое сказанное мною слово, чтобы найти свою оплошность. В моей голове все перепуталось: и то, что я сказал, и что не говорил, в первую очередь, что не говорил, и что сказал плохого. Я считал, что моя ошибка была ужасной, просто чудовищной. Я был убежден – не оступись я, и с Кориной все могло быть по-другому, даже если она была замужем, имела двоих детей, лгала мне. Я преисполнился тревоги, видя во всем лишь роковую тень своей некомпетентности. По дороге мне попалась закусочная. В глубине ее за дальним столиком сидела группа экскурсантов, отмечая чей-то день рождения. Кто-то пел под гитарный перебор:

Вернуться в семнадцать лет, прожив сто лет, это все равно, что расшифровывать символы, не умея этого делать...

Я знал эту песню. Когда я был совсем маленьким, мама слушала ее в исполнении Розы Леон. Репертуар Виктора Хары и Виолеты Парра был необычайно популярен среди прогрессистов семидесятых, принимавших участие в антифранкистском движении, как мои родители и многие другие люди, причастные к книгоиздательству. [Роза Леон – испанская певица; Виолета Парра – чилийская певица, ездила по всей стране, собирая народные песни, покончила с собой, расставшись с возлюбленным; Виктор Хара – чилийский певец, политический активист, член компартии Чили, был убит путчистами во время военного переворота в 1973г. Песни всех троих зачастую имели острую социальную направленность]

Неожиданно снова стать таким хрупким и недолговечным, как секунда, снова чувствовать глубину, как ребенок перед богом...

Я начал напевать стихи как молитву, не в силах сдержаться. Песня вела меня за собой, пробуждая эмоции.

Именно это я чувствую сейчас, в этот многообещающий миг...

Я столько лет не слышал эту песню, и теперь мелодия выплывала из далекого далека. Но откуда столько эмоций? Что общего было у меня с Виолетой Парра? Да ничего, за исключением семейных воспоминаний. Начнем с того, что она была женщиной, родилась в самом начале ХХ века, вела бурную жизнь, полную приключений, и покончила с собой в возрасте пятидесяти лет в 1967 году, задолго до моего рождения. Кем была для меня Виолета Парра? Посторонним человеком, и в то же самое время, она вселяла в меня что-то хищное. Почему я думал о ней сейчас? “Прожив сто лет”. Это я понимал, потому что чувствовал себя точно так же. “Расшифровывать символы, не умея этого делать”. Это я тоже понимал. В последнее время я видел столько знаков, что хотел бы, но, порой, не мог расшифровать их значение... В моей жизни что-то происходило, но что? Я ожидал указаний. “Хрупким и недолговечным как секунда... Как ребенок перед богом”. Я ехал в сопровождении Виолеты Парра. Может, оттого, что мне было очень грустно? Что по утрам я с трудом вставал с постели, безучастный ко всему, тоскуя о том, что ушло безвозвратно, что могло бы быть, но никогда не будет? Может, оттого, что связывало меня с Кориной? У нас с ней было наше, общее, а именно – ее руки на моих плечах, на боку, на затылке; ее такие мягкие, нежные губы и тот бунтарский поцелуй в машине. Но столь глубокое чувство было невозможным, ведь я был знаком с ней всего несколько недель! Как мне могло так сильно не хватать ее, если я был с ней так недолго, и так мало имел? В сущности, я почти ничего не имел. Крутя педали, я думал, что каждая новая потеря сменяла предыдущие, и, может, теперешняя утренняя грусть была грустью о многих прошлых утрах, таких неразличимо далеких, что я даже не мог назвать их по именам. У меня нет четкого направления, строгой отчетности, я смешиваю все в беспорядочную кучу. “Ты как те люди, что просто складывают накладные, счета, билеты, чеки в одну картонную коробку, – мысленно говорил я себе, – и идут по жизни без кошелька, с билетиками, кредитной карточкой, ключами и перепавшей им мелочью в почти пустых карманах”. Безотчетность означает хаос, лабиринт.

Я увидел себя человеческим существом в стадии инволюционной меланхолии. [прим:

инволюционная меланхолия – болезнь, характеризующаяся подавленным настроением. тревогой, страхом, растерянностью] Я понял, что все мои знания были ни на что не годны, а новых знаний я уже давно не получал. Я был человеком, уверенно едущим по свету на велосипеде, но… Но я ничего не знал. Не знал, как вести себя с женщиной, как сказать ей о своей любви, как приблизиться к матери или отдалиться от нее, как принимать людей на работу, как быть честным. Я даже не знал, как быть другом, братом. Я вообще ничего не знал. Это было бы не так тяжело, если человек готов учиться. Я был готов, но не думал, что смогу научиться. Как научиться? Где? Кто тебя научит? Я не двигался вперед, просто еле-еле тащился по жизни как несчастная, бесправная улитка. Я слез с велосипеда. Тоска мешала мне ехать дальше. Я спрятался за одной из гранитных скал в цепи мадридских горных хребтов и достал свой скудный паек. Я, шеф-повар, не имел ни малейшего желания приготовить себе что-то ст'oящее. Я посмотрел на еду и увидел жалкий бутерброд с хлебом “бимбо”, который я всегда терпеть не мог и сухофрукты. У меня пропало желание есть; на глаза навернулись слезы.

– Учись у старших.

– Так.

– Дети учатся, подражая старшим.

– Понятно…

Я испугался. Кто это сказал? Я разговаривал сам с собой? Верно, так и было. Кто мог знать, о чем я

думал? А может я был так расстроен, что думал вслух, сам того не замечая? Я огляделся по сторонам. Вокруг никого не было видно.

– Потому что дети чувствуют страх, когда не знают, как себя вести.

Я ни в чем не мог быть уверен, но, видимо, кто бы то ни был произносил эти слова, и именно эти

слова были мне необходимы в эту минуту. Разве что они звучали в моей голове, накрепко засев в моих мыслях. Мне начинало казаться, что весь мир говорит об одном и том же – обо мне. Я убрал бутерброд обратно в рюкзачок и встал. Я не хотел, чтобы кто-то, идущий сюда, застал меня здесь сидящим на корточках и плачущим. К тому же мне хотелось дослушать разговор. Осторожно выглянув из-за скалы, я увидел с другой ее стороны группу ребятишек-скаутов, чинно взбиравшихся по склону горы в сопровождении двух девушек. Детишки показались мне очень маленькими.

– Страх? – переспросила та, что, похоже, была младшей по званию, руководитель или младший скаут-инструктор, как называют ее на скаутском сленге.

– Да, страх, – подтвердила начальница с голосом певицы. – Мартин, Лукас, Кандела!.. Не сбейтесь с пути, сейчас мы придем и съедим бутерброд...

Все ясно. Вот что я чувствовал в этот момент – страх, он сопровождал меня. Я настолько привык к нему, что уже не называл его так. Его суть стала моей сутью, он жил в моей коже и мышцах, которые приспособились к нему как к неопреновой одежде. Я навострил уши. Чтобы не показалось, что я подслушиваю, я стал проверять давление в шинах, достал насос и продолжал слушать ту девушку.

– У детей единственный способ избавиться от страха и тревоги, это двигаться, делать что-нибудь, поэтому они ищут пример для подражания, а за неимением ничего другого, они подражают старшим. Они учатся у взрослых и хорошему, и плохому. Если мы курим, то курят и они. Если мы кричим, они тоже кричат. Мы, взрослые, не все делаем хорошо, так ведь?

Разница между мной и детьми была равна нулю. Я ничем от них не отличался, я тоже подражал, как и они. Разница между необузданной и свободной Виолетой Парра и мной, наоборот, была неизмеримо огромной. Виолета пела о многообещающем миге, у меня не было никакого многообещающего мига. Я находился один на вершине гранитной скалы кастильского горного хребта, окруженный детьми, которые пока еще не совершили ни одной ошибки. Мне стало мучительно больно за них при мысли о жизни, которая расстилалась перед ними, такими чистыми, непритворными путниками, и о серьезных ошибках, которые они могли допустить на жизненной стезе. Нет, я, скорее, мог согласиться с другой строчкой: “Я делаю шаг назад, когда вы шагаете вперед.” Это мне больше подходило – я оставался позади. Подумать только! Как глупо: единственная перемена, пришедшая мне в голову, – вместо продавца стать владельцем магазинчика канцтоваров. Вернуть меня в семнадцать лет, избавить от этой тревоги, досады, недовольства. Кто-то должен был это сделать, и этим кем-то оказалась как раз Корина. Только она одна могла смягчить ту боль и беспокойство, причиной которых являлась. Но чем была вызвана эта тревога? Как всегда, моей неспособностью понимать языки: ни свой собственный, на котором говорю, ни ее. Для меня все было иностранным языком, к которому не было словаря, чтобы в нем разобраться, лабиринтом тридцатилетних. И я снова был в его начальной точке.

20. Жертва

Когда после поездки на велосипеде я снова сел в машину, то заметил, что не захватил с собой мобильник. Чтобы не строчить впустую СМС-ки, прислушавшись к доброму совету Хосе Карлоса, я снова оставил молчащий телефон в багажнике. Мне было очень больно ежеминутно убеждаться в том, что мобильник не звонил. Дело не в том, что я не слышал звонка, просто Корина вовсе не собиралась мне звонить. Ни для того, чтобы объясниться, ни для того, чтобы сказать единственное, что я желал услышать всей душой – что она скучала по мне и хотела бы вновь встретиться со мной. Я вышел и снова достал мобильник. В телефоне были пропущенные звонки, причем много, но не от Корины, а от сестрицы Нурии.

– Какого черта! Куда ты запропастился?

– Катался на велосипеде.

– И при этом оглох?

– Я забыл телефон в машине. А в чем дело?

– В чем дело? Ты сошел с ума, вот в чем дело. – Сестрица, как всегда, необычайно ласкова. – Приезжай в больницу Грегорио Мараньона, быстрее.

– Скажи, наконец, что происходит!

Человек может представить определенные вещи и оценить, как он себя поведет в том или ином случае, но старость родителей это нечто такое, к чему ты не готовишься. Она подстерегает тебя неожиданно. Ты можешь запаниковать, видя, как стареют твои родители, и впервые осознав, насколько они слабы. Их тела не выдержат все удары, лишь какие-то, но не все. Родители не будут здесь вечно, чтобы сдерживать твои удары, они больше не смогут опекать тебя, теперь уже ты должен опекать их, воздав им сторицей. Они должны быть окружены твоей заботой, чтобы потом исчезнуть навсегда. В моем случае это, вероятно, было более очевидным. Отец умер молодым, и я напрочь отвергал мысль о том, что мама тоже может умереть раньше времени. Один из родителей – может, но не двое. По статистике не может. Таков был мой расчет и мои счеты с судьбой. Тем более что мою дюжую маму злило, если ты простужался, потому что сама она никогда ни разу не кашлянула, о чем и говорила. Тем утром, прежде чем взять велосипед, я брился и услышал скрежет дверного замка. Я несказанно удивился, и поскольку был, в чем мать родила, то быстро обернул вокруг пояса полотенце (на большее времени не было) и выглянул в коридор, где увидел маму с собачьим поводком в руке.