Принцесса специй

Я отдергиваю руку, как будто ее прикосновение может обжечь, разглядываю свою ладонь. Ох, Равен, вот где проходят опасные линии.

Машина снова тронулась с места, мягко, быстро, уверенно. Я устремляю взгляд на север поверх зыбучей полосы воды, искажающей отражения звезд. За нею — суша, там дальше — горы, где-то совсем далеко — райское место и черная птица, неподвижно зависшая в серебряном небе.

Оно существует для Равена. Но существует ли для меня?

Когда мы переехали по мосту на другую сторону, я дотронулась до его руки:

— Останови машину.

— Зачем?

Должна сказать, он выглядит недовольным. Он раздосадован и с недоверием ждет, как я объясню причину остановки. Все его тело натянуто, как струна, нацелено в путь.

Тем не менее он съезжает с дороги и останавливается. Отсюда все хорошо видно вокруг.

Я стремительно открываю дверь и выхожу.

— А теперь что ты придумала?

Но он уже понял. Он идет за мной к краю воды и смотрит вместе со мной.

Там, на юге, откуда мы приехали, открывается вид на грязно-красное зарево горящего города. Я почти слышу, как он горит: густое шипение пламени, распахнутые дома, пожарные машины, полиция, голос в громкоговорителях. Стоны и крики людей.

— Равен, — шепчу я. — Все это — из-за меня!

— Не сходи с ума. Здесь сейсмическая зона. Такое случается каждые несколько лет, — он берет меня под руку и тянет обратно к машине. В его мечтах мы уже гуляем под красными елями, овеянные свежестью. Собираем ветки для костра… Только бы я прекратила свои глупости.

Я знаю, чем пахнет пожар. Я еще не забыла смерть моей деревни, хотя кажется, что прошел не один век — тогда причиной была тоже я. Он пахнет дымом и гарью. Золой. Все, что забирает огонь, пахнет по-разному. Постельное белье, телеги, люльки. Это в деревне. В городе по-другому: автобусы и машины, диваны, обитые винилом, взрывающиеся телевизоры.

Но запах горелого человеческого мяса везде одинаков.

Равен смотрит на меня изучающий взглядом. У рта его собрались новые линии — резкие морщинки усталости. В глазах — страх за свою мечту, опасение, что она может быть потеряна в самый решающий момент, когда последний мост уже позади.

Горечь поднимается во мне, готовая выплеснуться, подобно лаве вулкана. Признаться тому, кого я люблю больше, чем кого бы то ни было во всем мире, — что эта страшная картина — моих рук дело.

Так просто было бы повернуться спиной к горящему городу. Взять тебя за руку. Я уже вижу, как машина ровно летит, как стрела, сквозь рассветы, солнечный свет обтекает ее с обеих сторон — и так без остановки, до самого рая.

Это место беспредельно зовет меня.

— Равен, — слова застревают в горле острыми осколками, сердце обливается кровью, — я не могу поехать с тобой.

Я почти ненавижу себя за боль, что вспыхивает в его глазах.

Он протягивает руку, как будто чтобы схватить меня. Встряхнуть, привести в чувство. Но спустя мгновение бессильно ее роняет.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я должна вернуться туда.

— Туда?

— Да, в Окленд.

— Но зачем? — спрашивает он сокрушенно.

— Попытаться помочь.

— Я говорю тебе: это безумие — думать, что ты за это в ответе. Кроме того, у них есть там специально обученные для этого люди. Ты будешь только мешать.

— Даже если и так, — отвечаю я, — даже если это не моя вина, все равно я не могу просто повернуться и уйти, видя эти страдания.

— Ты всю свою жизнь помогала людям. Не пришло ли время поступить по-другому — сделать что-нибудь для себя?

У него такое несчастное, умоляющее лицо. Если бы я только могла тебе уступить.

Но я не могу и потому говорю:

— Все, что мы делаем, — это в конечном счете для себя. И когда я была Принцессой…

Но он больше не в состоянии меня слушать.

— Проклятье, — вырывается у него. — Проклятье, — с побелевшими сжатыми губами он ударяет кулаком по перилам моста. — А как же рай? — наконец выдавливает он совершенно упавшим голосом.

— Ты — езжай дальше! Пожалуйста. Не надо меня отвозить обратно. Я поймаю попутку.

— Значит, ты собираешься отступиться от своего обещания, да? Значит, так? — еле сдерживаемая злоба в его глазах.

Мое сердце наполняется такой печалью, что мне приходится взяться рукой за перила, чтобы устоять на ногах. Разве это возможно — сделать свою жизнь понятной для другого человека, как бы глубока ни была любовь? Передать все мотивы… Стоит ли и пытаться?

Я почти готова махнуть рукой: «Ладно, тебе не понять».

Но затем я подумала: «Нет. Равен, раз ты стал частью моего сердца, я должна раскрыть тебе свои мысли. Даже если ты не поймешь. Даже если ты не поверишь».

Я поворачиваюсь к нему и последний раз беру его лицо в свои ладони. Темная поросль на его подбородке как молодые сосновые иголочки.

Он смотрит на меня так, как будто сейчас оттолкнет. Но затем примиряется.

— Это не поможет, Равен. Даже если мы найдем твое особое место, — я набираю воздуха в легкие. — Потому что рая на земле не существует! Нет ничего, кроме того, что мы можем сделать здесь, в грязи, в пыли, среди обессиленных тел. Где молодые мужчины и женщины упиваются наркотическими снами о богатстве и силе, чтобы затем пробудиться на голых койках. С ненавистью и страхом в душе.

Он закрывает глаза. Он не желает больше ничего слушать.

Прощай, Равен. Каждая клеточка моего тела умоляет остаться, но я должна идти, потому что в конечном итоге есть вещи более важные, чем собственное удовольствие.

Я повернулась, чтобы зашагать назад по мосту, я, некогда Тило, которая только сейчас поняла, что цветок любви всегда окружают заросли крапивы.

— Подожди, — его глаза расширены, во взгляде смиренность и отрешенность. — Тогда я тоже пойду.

Мое сердце так сильно дрогнуло, что мне снова пришлось схватиться за перила для удержания равновесия. О, уши! Как жестоко обманут мой слух! Разве и так не достаточно тяжко осознание, что всю оставшуюся жизнь я проведу в одиночестве?

Равен кивает в ответ на недоверие в моих глазах:

— Да. Ты слышала.

— Ты уверен? Это будет тяжело. Я не хочу, чтобы ты позже пожалел о своем решении.

Он отчаянно засмеялся:

— Я и так ни в чем не уверен. Мы еще не доедем до Окленда, а я пожалею, может быть, уже сотню раз.

— Но?

— Но, — сказал он.

И тогда я крепко обняла его, смеясь. И долог был наш поцелуй.

— А что для тебя, — спросил он, когда мы остановились в изнеможении, — рай на земле?