Принцессы оазиса

Это было неудивительно: ведь Жаклин росла рядом с животными и с раннего детства привыкла ездить на верблюде.

— Когда-нибудь мы будем скакать вместе, как две амазонки! — продолжила женщина, и майор встревожился.

Ездить на лошади так, как это делала его жена, граничило с безумием. Вместе с тем он был доволен тем, что у Жаклин и Франсуазы нашлось что-то общее.

Франсуаза перерыла весь город, но нашла альбом, где красовались цветные рисунки лошадей различных пород, были описаны способы дрессировки и показана амуниция. Каждое воскресенье, забрав Жаклин домой, она читала девочке эту книгу и показывала иллюстрации, а потом они шли на конюшню, смотрели на лошадей, выводили одну из них во двор, и женщина катала ребенка по дорожкам сада.

Всему остальному, говорила Франсуаза, девочку научат и в пансионе, а тут — их мир, их стихия. Даже конюха на это время отсылали куда-нибудь подальше.

Фернан не спорил, но у него была одна тайна, которой он не делился со своей женой. Ему первому Жаклин стала давать свою маленькую, теплую, нежную ладошку и пусть застенчиво и тихо, пусть по подсказке или принуждению сестры Доротеи называть его отцом, от чего по телу майора всякий раз пробегала дрожь.

От обращения к Франсуазе она уклонялась, но женщина словно не замечала этого.

Фернан радовался тому, что отныне жена выглядела жизнерадостной, увлеченной, но при этом ее порывы не были опасными и не причиняли никому вреда. Жаклин не успевала надоесть Франсуазе; напротив, женщина с нетерпением ждала выходного дня. С некоторых пор воскресные вечера тоже стали своеобразной отдушиной: супруги сидели на террасе и мирно беседовали; иногда Франсуаза смеялась, вспоминая о том, что они с Жаклин делали днем.

Однажды майор с женой припозднились: уже стемнело, а они все еще пили вино. Постепенно на землю опускалась желанная прохлада, и в то же время земля щедро отдавала накопленное за день тепло. Звонко стрекотали цикады, и одуряюще сильно пахли цветы.

Франсуаза была в пеньюаре, цвет которого было сложно различить в темноте. Фернан признался себе, что довольно давно не обращает внимания, как она выглядит и во что одета, и объяснял это ее холодностью к нему.

На самом деле, она выглядела блестяще: сияющая кожа, тонкие черты, полные губы, большие глаза. В ней всегда было что-то от чужеземки, нечто притягивающее, жгучее и вместе с тем непонятное.

Шелковый пеньюар был надет на голое тело. Фернан понял это, когда, отставив бокал, жена поднялась с места, а потом наклонилась к нему, и его взору открылась ее нежная белая грудь.

— Почему бы нам не отправиться в постель? — вкрадчиво промолвила Франсуаза.

Майор невольно отпрянул. В какой-то момент именно она решила, что у них будут отдельные спальни, недвусмысленно дав понять, что больше не желает видеть его рядом с собой.

— Ты меня не хочешь.

— Ты в этом уверен?

— Я ни в чем не уверен уже очень давно.

Франсуаза села на колени к мужу. Ее руки блуждали по его плечам и спине, ее поцелуи обжигали его губы. Майор остро ощущал свою уязвимость. В конце концов, он был живым человеком. Он не монах и не должен стыдиться вожделения, тем более эта женщина — его жена.

Ему было обидно от сознания того, что Франсуаза ему изменяла, — ведь он сам никогда этого не делал, хотя обладал мужской привлекательностью и женщины обращали на него внимание! — но он не мог переделать ни свою, ни ее натуру. Сейчас она желала принадлежать именно ему, только ему. Быть может, отныне так будет всегда?

Он овладел ею прямо на террасе — благо вокруг не было ни души, овладел быстро, жадно, так как ей нравилось, а потом отнес в спальню, чтобы наслаждаться уже не спеша. Поскольку обстановка комнаты Фернана была по-военному скромной, они устроились на широком ложе Франсуазы с тонкими простынями и множеством подушек.

Лунный свет скользил по слитым воедино обнаженным телам. Женщина прерывисто дышала, а иногда вскрикивала. Майору чудилось, будто с каждым движением он все глубже погружается в некую бездну.

С некоторых пор спутником его жизни стал определенный аскетизм. И сейчас он счел возможным сполна утолить давний голод и не сдерживать бурю страсти. В конце концов, душа могла и не участвовать в этом, потому что Фернан давно понял: именно душу стоит оборонять самым крепким щитом. Особенно если дело касается Франсуазы.

Была почти середина ночи. Майор лежал на спине, а Франсуаза — рядом, на боку, глядя мужу в лицо. Ее бедро красиво изгибалось, а грудь слегка колыхалась в такт успокоившемуся дыханию.

— Завтра ты можешь не ходить на службу? — спросила Франсуаза Фернана, проведя рукой по его волосам.

— Не могу.

— Жаль. Провели бы день в постели. Тогда еще раз — сейчас. — И это прозвучало почти как приказ.

Франсуаза могла неделями отвергать его, а потом наступала пора, когда она была готова отдаваться ему раз за разом. Было слишком поздно, и он утомился, но Фернан знал, что, если откажется, скажет, что не хочет или не может, жена осыплет его упреками, оскорблениями и насмешками.

Он давно понял, что надо ловить определенные мгновения жизни. Он был неплохим человеком и мужем, но жизнь вечно вынуждала его довольствоваться какими-то крупицами. И кто меньше всего считался с его желаниями, так это Франсуаза.

Фернан решил, что постарается заснуть, ни о чем не раздумывая. И все-таки кое-что не давало ему покоя.

— Помнишь историю про араба с конюшни твоего отца, которую ты мне рассказала? — натянуто произнес он. — Неужели это правда?

Темные глаза Франсуазы сверкнули, словно в них отразился свет луны.

— Конечно, нет, дорогой, — мягко сказала она, — я тебе солгала.

Глава восьмая

Как ни нравилась Идрису разноцветная говорливая уличная толпа, как ни привлекало сверкающее на солнце море, он быстро понял, сколь претят ему бесконечно далекие от чистоты и строгости племенных обычаев городские нравы. Дело было не в каменных стенах, в коих он, привыкший к вольным просторам пустыни, отныне был замкнут, а именно в людях.

В эту школу набирались арабские мальчики со всех уголков страны, и среди них было немало таких, кто гордился старинными традициями своей семьи, родовым укладом и при этом презирал все сколько-нибудь чужое и считал бедуинов бедняками и дикарями.

Отец всегда твердил Идрису, что самое важное в жизни — это личные достижения, повторяя, что главное — не корона, а голова, но другие полагали иначе. Идеалом шейха Сулеймана был войн пустыни, с гортанным криком пускающий лошадь наперерез врагу, неистово мчавшийся через пески навстречу судьбе. Всадник, пригнувшийся к шее коня, одной рукой вцепившийся в луку седла, а в другой державший ружье, способное поразить любую цель. И при этом — не кичившийся своей удалью, с бесстрастием внимающий похвалам, полный спокойствия и правдивости, каких требует жизнь в пустыне.