Приручить Сатану

С Вашего позволения, дорогой читатель, я не буду помещать сюда все те сотни страниц, которые прочитала Ева тем понедельничным утром. Если Вы захотите подробнее ознакомиться с трудами моего коллеги по увлечениям, я уверена, Вы сможете это сделать, когда он сам того пожелает и его произведение появится в более широком доступе. А пока я лишь могу Вам сказать, что книга Ранеля Гутанга — это тоже книга, такой же труд, как и любого другого человека, и поэтому бессовестно переписывать чужие мысли мне не позволят мои внутренние моральные убеждения. Единственное, что я могу сделать — это предоставить Вам краткий пересказ того, что прочитала Ева, в надежде на понимание со стороны Ранеля, однако этот вопрос я буду решать уже лично с ним.

***

Остин Рейнтунг был выходцем из Техаса и с самого детства занимался тем, чем традиционно принято заниматься в этом штате США, а именно разведением коров. Он появился на свет в тогда ещё совсем маленьком, недавно основанном городке под скромным названием Остин, и получил имя по месту своего рождения, за что потом не раз проклинал родителей и других нерадивых родственников, которые предложили подобную идею. Не сказать, чтобы ему не нравилось это имя, оно даже звучало как-то особенно благородно и весьма под стать будущему ковбою, но оно было таким до ужаса банальным, что никакие красота и благородство не могли успокоить тёмного рыцаря быков и коров. При всём количестве тех самых родственников, которые предложили назвать мальчика в честь столицы штата, Остин был единственным ребёнком в семье и всегда оставался таковым при огромном количестве дядюшек, тётушек, двоюродных дядюшек, двоюродных тётушек, двоюродных братьев, сестёр и так далее, и так далее. Его «единство» в семье шло ему: Остин, начиная со школьного возраста, был окружён ареалом таинственности и загадочности, нередко бродил в одиночестве по окрестностям города, пропадая там на несколько дней, и у каждого встречного неизбежно вызывал чувство скрытой угрозы. Так довольно часто облик человека вселяет нам определённую уверенность в его характере, и так же часто мы сталкиваемся с их несоответствием. То же самое произошло и с Остином: у него были густые чёрные кучерявые волосы и светло-серые глаза, которые оставляли после себя неприятное ощущение холодного металла, потому что смотрели как-то очень равнодушно, если не сказать бездушно, и безжизненно, и этот контраст, по обыкновению, вызывал целую бурю эмоций в душе, итогом которой, как правило, был бессознательный страх непонятно перед кем или чем. Он был не очень высок, крепкого телосложения и при этом довольно сильно сутулился, почти загребая длинными руками землю, за что соседские дети прозвали его орангутангом; Остин не обижался на эту кличку: наоборот, она почему-то вызывала у него некоторую гордость — такую гордость испытывает бедняк, когда говорит о своей бедности.

Желание ли соответствовать созданному образу, острая ли нехватка адреналина в крови или же действительные стремления души выплеснуть накопившиеся в ней обиды побудили Остина к началу террора, неизвестно, однако одним тёплым летним днём, когда кто-то из его несколько развязных и нахальных сотоварищей неосторожно сказал, что работа обезьяной в цирке принесла бы ему гораздо больше денег, чем работа ковбоем, рука Остина впервые взялась за нож. Он ничего не сделал — он не собирался никого убивать, — и недальновидный юноша отделался лишь испугом и глубокой царапиной на руке, однако то чувство, то странное удовольствие при виде чужого страха, которое он испытал, держа лезвие в опасной близости от сердца, пробудило в нём нечто, крепко спящее до этой поры. Остин не стал дожидаться решения дела, если таковое вообще было, увёл со двора отца пасшуюся там совсем молодую, едва объезженную лошадь и пустил во весь опор, только её и видели. Рыжие каньоны сменялись зелёными прериями по берегам голубых рек, громыхали под подкованными копытами каменные мосты, взлетала из-под лошадиных ног дорожная пыль, и вот уже Остин был далеко-далеко от своего родного города — по крайней мере, так ему казалось. Кроме ножа и лошади, у него с собой ничего не было, и эта мысль, что он один в этом мире и совершенно гол, как сокол, странным образом заставляла сердце биться всё быстрее и быстрее в предвкушении полной опасностей и приключений жизни.

Когда Мэри (так звали лошадь Остина) совсем выбилась из сил после долгого непрерывного бега и они остановились на ночлег в небольшой пещере где-то в горах, он впервые со времени своего побега задумался над тем, что ему дальше делать. Вариант возвращения даже ни разу не пришёл ему в голову, настолько абсурдным он ему казался. Опьянённый настоящей свободой, Остин забыл про чувство голода и жажды и, как бы сильно он не хотел сейчас есть и пить, ни за что на свете он не вернулся бы назад. Бывают иногда в жизни такие моменты, когда вдруг, ни с того ни с сего, человек ставит точку в определённом периоде своей жизни и начинает всё с чистого листа, хотя до этого никогда над этим не задумывался, и всё происходит так быстро и молниеносно, что только спустя несколько лет приходит осознание, насколько кардинально поменялась тогда жизнь. То же было и с Остином: поддавшись внезапному, совершенно спонтанному порыву в свои семнадцать лет, он и представить себе не мог, что следующие тридцать он проведёт, скитаясь по всем штатам Америки в поисках адреналина.

Конечно же, читатель непременно хочет знать, что это значит — «скитаться по штатам в поисках адреналина». Что ж, извольте. Едва рассвело, чертовски голодный, но вовсе не злой, а лишь слегка раздражённый Остин на всех порах помчался туда, где еле заметно сверкала в лучах восходящего солнца железная дорога. По ней из-за горизонта, казалось, совсем-совсем медленно полз длинный и тяжёлый поезд, дымя в воздух, словно сигарой, толстой трубой. В голове Остина не было никакого плана, до последнего момента у него не было даже идеи, что конкретно он хочет сделать, лишь странное, необъяснимое желание вытворить что-нибудь этакое, что заставит сердце биться сильно и быстро, как в агонии, ну или, в крайнем случае, сделает его сытым.

Когда голова поезда поравнялась с Остином, он одним ловким движением, прямо с лошади схватился обеими руками за край ничем не закрытой оконной рамы и, неприятно стукнувшись всем телом о железный каркас, повис над стремительно мелькающей под ним землёй. Испуганная грохотом тяжёлой махины Мэри удалялась всё быстрее и быстрее, пока не превратилась в маленькую чёрную точку, и лишь тогда Остин будто нехотя встрепенулся, вспомнил, что он хотел сделать, и залез в вагон.

Внутри было не очень оживлённо; может быть, Остину просто повезло, но то ли пассажиров было мало, то ли все они были разморены жарой Техаса и не спешили обращать на нового попутчика внимание, тем не менее, когда он неспешно и несколько вальяжно вошёл в вагон, демонстрируя нож в правой руке, все только повернули головы в его сторону, тихонько вскрикнули, но, когда прикинули в голове соотношение сил и намерений неожиданного гостя, мирно разошлись по другим вагонам, так что Остин даже несколько расстроился. Оставленные пассажирами вещи, в особенности еда, естественно, по мнению начинающего преступника, лежали плохо, а потому вскоре отправились либо в карман, либо в рот Остину. Надо признать, что взял он немного: кто-то из пассажиров по неосторожности оставил пистолет, правда, незаряженный, но Остин всё равно забрал его; из платка какой-то женщины он сделал себе нечто наподобие мешка, куда отправились и другие столь необходимые для выживания вещи, как верёвка и фляга, а больше ничего полезного он не нашёл.

Через некоторое время в вагон вошло несколько кондукторов и растерянно остановилось в дверях, явно не представляя, что делать с новым пассажиром: просить заплатить за проезд было бы глупо, покинуть поезд на ближайшей станции тоже, а на задержание не было существенных поводов, так как молодой человек внешне вёл себя достаточно спокойно. Некоторое время они молча переглядывались, пока Остин весьма холодно и отстранённо, словно нехотя, не задал в воздух вопрос, собственно, ни к кому не обращаясь: «Не подскажите ли, господа, через сколько остановка?» «Минут тридцать-сорок, не больше», — прерывающимся голосом ответил один из кондукторов, которого старательно подталкивали в спину его коллеги. «В таком случае, господа, накормите меня за эти тридцать-сорок минут так, — медленно протянул Остин, отодвигая дулом пистолета штору и выглядывая в окно, — чтобы я больше никогда в жизни не покушался на ваш поезд». Столпившиеся в проходе люди непонимающе переглянулись; кто-то собрался незаметно улизнуть, очевидно, чтобы заблокировать выход преступнику, но не успел: лезвие ножа остановилось в двух миллиметрах от шеи. «Советую вам быстрее понять смысл моих слов, иначе я начну объяснять на языке ножей и пистолетов», — и Остин медленно обвёл взглядом присутствующих.

Повторять два раза не пришлось. Остина накормили так, как его не кормили даже на Рождество, и обслужили так, как не обслуживают в лучших ресторанах столицы. Несмотря на столь сытный завтрак, выражение его лица ничуть не изменилось: что до, что после, он оставался абсолютно бесстрастен ко всему происходящему, и казалось, что пища была необходима ему лишь как дань уважения материальному миру, как ненужная формальность, которую он всё же обязан соблюдать.

Остин покинул поезд точно таким же путём, каким и попал на него. Он искренне поблагодарил за обед белых, как полотно, кондукторов, и честно пообещал никогда больше не трогать их поезд, хотя, когда он произносил эти слова, совсем не был уверен, что он вообще когда-либо ещё будет нападать на поезда. Забегая вперёд, я скажу, что это ему пригодилось: лет через семь, как-то зимой он шёл этой же дорогой и так же захотел сытно пообедать и обогреться в поезде, который оказался тем самым первым поездом в его разбойничьей карьере (в нём даже был тот же самый кондуктор, который его узнал).

Остин проводил взглядом удаляющийся поезд, убедился, что никто не целится ружьём в его спину, и задумчиво побрёл назад, туда, где, может быть, ещё паслась среди колючих кустарников или плотной листвы деревьев Мэри. Шёл он очень долго, порядка шести или больше часов, однако совсем не устал и даже, кажется, был готов пройти ещё столько же в стремлении найти свою лошадь. Вообще, на протяжении всей его бродячей жизни, начиная с того момента, как он покинул родной город и совершил своё первое намеренное и, надо признать, успешное нападение, у Остина сложилось довольно странное отношение к столь, казалось бы, важной и необходимой детали, как собственное транспортное средство: он мог запросто бросить Мэри посреди дороги, если того требовали обстоятельства, мог уехать на сотни или даже тысячи километров от неё, мог неделями не знать, где она находится и жива ли она вообще, но при всём этом он всегда возвращался за ней, и, что самое удивительное, всегда находил её, даже в таких ситуациях, когда это казалось невозможным. Сложно было определить, какие чувства (если таковые в принципе были) Остин испытывал к своей лошади: по внешним проявлениям он не питал к Мэри какой-либо привязанности, и невозможно было сказать, что он почувствует, если вдруг потеряет её, потому что иногда казалось, что он делает всё, чтобы от неё избавиться; как показала практика, Остин мог прекрасно обходиться и без неё, одной силой духа и жаждой адреналина заставляя себя преодолевать огромные расстояния или скрываться от погони с помощью своих двоих, а в перевозке грузов он не нуждался тем паче. И в то же время, при всех вышеперечисленных факторах Остин никогда не искал Мэри замены, он даже никогда не садился на чужую лошадь, руководствуясь известными лишь одному ему принципами и правилами. В целом, многие поступки в его жизни при всей их «простоте» и «очевидности» только так и можно было объяснить: в соответствии с внутренними устоями Остина, и больше никак.

Отыскав наконец Мэри, молодой человек, двигаясь неспешной, ленивой трусцой в неизвестном направлении и при этом стараясь не упускать из виду железную дорогу, задумался над тем, над чем обычно задумывался лишь в своих детских мечтах, а именно над псевдонимом. Легко взять псевдоним, когда ты писатель, актёр, бандит, в конце концов, потому что на то есть весомая причина, а когда ты простой ковбой на отцовском ранчо рядом с недавно основанным городком, то кто будет воспринимать твоё новое имя всерьёз, когда все соседи знают друг друга наизусть? А сейчас Остину представилась не просто возможность, а даже необходимость взять псевдоним. В его понимании псевдоним должен был являться вторым «я», и поэтому он довольно часто думал над тем, что бы отражало его сущность лучше всего, но при этом не было лишено определённой доли иронии, чтобы каждый, кто произносил его новое имя, рано или поздно подумал про себя: «А в нём, оказывается, заложен такой-то и такой-то смысл!.. Какая игра слов, подумать только!»

И Остин погрузился в размышления. Соседские дети прозвали его орангутангом, так почему бы не обернуть это в свою пользу? Орангутанг… О-ран-гутанг… О… Ран… Гутaнг… Гyтанг… Остин… Ран… Ранель… Гутанг.

Слова сложились сами собой, и отныне его звали Остин Ранель Гутанг.

С того самого дня, когда он так опрометчиво покинул своих родных и всех, кого когда-либо знал, прошло достаточно много времени. В начале преступного пути Ранель (а это имя он предпочитал больше, чем Остин, которое обычно писал в сокращённом виде) примкнул к популярной тогда на Диком Западе банде, однако скоро вышел из неё, причём из-за своих социопатических наклонностей, а отнюдь не из-за внутренних моральных убеждений. За всё время своих странствий Ранель не завёл ни одного «крепкого» знакомства, которое продлилось бы чуть дольше двух или трёх недель; его многие знали по имени, он многих знал по имени, но, как правило, на этом общение заканчивалось, и прерывалось оно зачастую именно со стороны Ранеля. Про родственников, про родителей, про друзей, которые у него, может быть, когда-то были, он и думать забыл, полностью освободив свою совесть от угрызений, а заведение собственной семьи никогда не возникало у него даже в мыслях как нечто заранее невозможное. Ранель также не пристрастился ни к одной из тех бед, которые являются пороками не только преступного мира, но и светского общества: он не испытывал влечения ни к алкоголю, ни к курению, ни к наркотикам, хотя и то, и то пробовал, но остался к ним так же равнодушен, как и ко всему остальному в этом мире. Одна была у него страсть — зашкаливающий адреналин в крови и ощущение чужого страха под руками.