Пришелец

— Кто ты? — воскликнул падре, глядя, как бесплотная рука пришельца легко удерживает от падения каменного истукана. — Неужели тот самый, что вечно хочет зла и вечно совершает благо?

— Ты сказал! — оглушительно захохотал призрак, откинув голову и сбросив на спину остроконечный капюшон. — Твои уста! Твой язык!..

Он резко выбросил перед собой прозрачную длиннопалую ладонь, и падре почувствовал во рту такое страшное жжение, как если бы ему в глотку заливали расплавленный свинец. Падре хотел крикнуть, но едва открыл рот, как последние силы оставили его и он без чувств рухнул на горячие каменные плиты. Впрочем, забытье длилось, быть может, не дольше нескольких мгновений, и, когда старый священник пришел в себя и поднял голову, зубчатый кратер слабо курился на фоне ослепительно голубого неба, а два татуированных раба держали на жертвенном камне распластанного рысенка. Вспоротая грудь зверя еще дымилась, золотистый мех по краям раны медленно пропитывался растекающейся кровью, а у подножия каменного истукана слабо дергался темный узловатый ком сердца. Падре быстро оглянулся по сторонам в поисках Эрниха, но не увидел золотоволосого юноши среди застывших лиц и неподвижных фигур. Лишь бритоголовый жрец стоял перед троном Верховного с окровавленным ножом в руках и, трогая пальцами лоб и щеки Правителя, оставлял на них круглые рубиновые следы. Рядом покачивался на своих подпорках иссохший седой старик. Правитель что-то громко и отрывисто говорил, указывая на Нормана и подставляя рукам жреца впалые пульсирующие виски, но старик не спешил переводить на гардарский его щелкающую речь. Он смотрел куда-то поверх голов чистым младенческим взглядом и что-то негромко бормотал, теребя жидкую бороду сухими морщинистыми пальцами. Но вдруг угловатая речь Правителя сама собой преобразилась в знакомые звуки, и падре вполне отчетливо разобрал слова, обращенные к жрецу.

— Ты убил Золотого Ягуара! — едва сдерживая гнев, говорил Катун-Ду.

— Да, мой господин! — вкрадчивым голосом отвечал Толкователь Снов. — Но его кровь напоила Иц-Дзамна и воскресила умирающее Солнце!

— А как же Большие Игры? — спросил Верховный. — Если кровь Золотого Ягуара напоила Солнце, к чему проливать ее на арене?

— Для огромного Солнца мало одного сердца, — продолжал Толкователь, оставляя кровавые сетчатые метки на острых скулах Катун-Ду, — к тому же твой народ жаждет зрелищ… Большие Игры отвлекут праздные умы от бесплодных размышлений, погасят блуждающие огоньки назревающей смуты…

— Смуты?!. Какой смуты? — Катун-Ду резко оттолкнул от себя сухую, как птичья лапка, ладонь Толкователя.

— О мой повелитель! Неужели до твоих всеслышащих ушей не долетают отголоски праздной пьяной болтовни на Центральной Площади?

— Мой ум не занимает трепотня бездельников и глупцов.

— Напрасно, ибо они в большинстве своем и составляют тело твоего народа…

— Я не боюсь толпы, — перебил Катун-Ду, — толпа подобна круторогому быку с отсеченной головой!

— Но бык смертен, а толпа — нет, а что касается ее головы, то на тысячу трусов и глупцов непременно найдется один сумасшедший, который вскарабкается повыше и во всеуслышание проорет то, о чем остальные едва осмеливаются шептать на ухо собственным женам…

— Имя! — коротко приказал Катун-Ду, в упор глядя на Толкователя.

— Сизакль, мой повелитель, каменотес Сизакль! — прошептал Толкователь, приблизив губы к окольцованному уху Верховного.

— И что болтает этот рубщик булыжников и пожиратель песка?

— Так, чушь… — уклончиво ответил Толкователь. — Да и что может взбрести в тупую голову простого каменотеса, наблюдающего только поверхность вещей и явлений…

— Не юли! — оборвал Катун-Ду, перехватив тяжелый жезл, увенчанный сверкающей бугорчатой булавой.

— Что ты стареешь, повелитель… — чуть слышно прошептал Толкователь, глубоко втягивая в плечи крапчатую матовую плешь. — Что ты уже не можешь вызвать дождь и отвратить засуху от наших полей!.. Что умные люди уподобляются крысам, делая запасы зерна, ссужая заимодавцев под немыслимые проценты и переводя часть будущего долга на жрецов, составляющих расчетный договор, а это немалые деньги! Знатные жены приносят в жертву последнее, а блудницы, обитающие при храмах, обвешиваются драгоценностями и бесстыдно выставляют свои прелести прямо на папертях городских храмов…

— И его слушают? — перебил Катун-Ду.

— Еще как! — вздохнул Толкователь. — Ремесленники бросают работу, а кормящие матери приходят на Площадь с младенцами на руках…

— А что младенцы?.. Мочатся?.. Орут?..

— Мочатся, мой повелитель, и даже, извиняюсь, испражняются, но… молчат!

— Неужто слушают?

— Не знаю, мой повелитель, но стоит Сизаклю раскрыть свою поганую пасть, как эти сосунки замолкают и начинают так блаженно причмокивать, словно их рты разом припали к набухшим соскам огромной самки ягуара…

— Довольно, — нахмурился Катун-Ду, — так ты говоришь, что этот рубщик любит быть на виду? А он не боится?

— Маленький петух порой будит целый город — маленький болтун иногда отбрасывает большую тень!

— Густую?

— Достаточно густую для того, чтобы скрывать тех, кто стоит за его спиной…

— Тростинка, поднесенная к губам охотника и отброшенная при виде обманутой дичи, — жестко усмехнулся Катун-Ду, — что ж, пусть поиграет на арене, если ему так хочется поклонения черни! Большие Игры! Старик, скажи этим бородатым пришельцам, что состязания начнутся завтра утром! Пусть они займут лучшие места с первым лучом солнца, чтобы не упустить ни одной мелочи и достойно представить на арене свою далекую страну!

Но старик как будто не понял, что Верховный обращается к нему. Он слегка склонил голову к плечу, удивленно прислушиваясь к звукам человеческой речи, а затем качнулся вперед и пошел, постукивая подпорками по тесаным камням. Он двигался прямо на жреца, глядя перед собой ясным холодным взглядом светлых серых глаз и теребя губами кончик седого уса. Жрец вздрогнул и стал отступать, стараясь укрыться за высокой спинкой трона и делая неприметные знаки рабам, все еще растягивавшим на жертвенном камне вспоротое окровавленное тело рысенка.

— Хильд… Хильд… — приглушенно бормотал жрец, изгибая морщинистые пепельные губы, — что ты так смотришь на меня?.. Жертва, да?.. Мальчик?.. Но где, где он, твой мальчик?.. Может быть, и не было никакого мальчика!.. Оглянись, Хильд, — где ты видишь мальчика?..

При звуках собственного имени старик остановился и стал испуганно озираться вокруг, щуря глаза от слепящего солнца. Тем временем немые рабы Толкователя Снов быстро подступили к старику с двух сторон и, схватив его под локти, попытались быстрым согласным движением заломить ему руки. Но высохший, как мумия, старик остался неколебим. Он даже не пытался сопротивляться, и продолжал вглядываться в небо так, словно ему на плечи опустились две легкие шелестящих бабочки. На железных шеях нэвов вздулись пульсирующие бугры вен, цветные чешуйки глины шуршащими струйками посыпались с их каменеющих от напряжения мышц, из-под белых ногтей выступили малиновые серпики крови, челюсти сжались, обозначив ребристый рельеф острых скул, и падре даже расслышал звонкий щелчок ломающегося зуба.

— Хильд!.. Хильд!.. Хильд!.. Хильд!.. — испуганно зачастил Толкователь, отступая в тень каменного истукана.

Старик легким незаметным движением сбросил с плеч окровавленные ладони нэвов и посмотрел на Толкователя Снов долгим пристальным взглядом.

— Ты думаешь, я не знаю, кто скрывается в жалкой тени Сизакля? — быстро и отчетливо проговорил он. — Но мне дела нет ни до ваших ничтожных дрязг, ни до жемчужного порошка, обдающего пьянящей свежестью твой дряблый иссохший мозг!.. Рабы, все вы — рабы этого гнусного кровожадного чудовища, названного тобой величайшим из всех, когда-либо существовавших богов! Что ты знаешь о богах, ты — плюющий мокрой глиной на каменную стену?.. К кому обращаешь ты свой заклятья, ты — гнусный собиратель остриженных волос и обрезанных ногтей, провонявший паленым воском и гниющими листьями квоки?..

— Взять!.. Взять его!.. — яростно зашипел Толкователь, брызгая слюной и выставляя перед собой скрюченные пальцы.

— Взять?!. — холодно усмехнулся старик, легкими щелчками откинув в стороны подступивших нэвов. — Бери! На, возьми меня, убей, растяни на этом булыжнике, разбухшем от крови, проломи грудь, вырви сердце, брось к подножию своего ненасытного пучеглазого кумира. — На, бери!..

Старик отбросил подпорки, подвернул под себя единственную ногу, завис над каменной площадкой и медленно поплыл на Толкователя. Приблизившись к нему на расстояние вытянутой руки, старик остановился, развел в стороны широко расправленные ладони и слегка пошевелил в воздухе темными восковыми пальцами. Его длинные узкие ногти вдруг заострились и вспыхнули на солнце ярким нестерпимым блеском.