Пришелец

— Боги не рождаются и не умирают, подобно жалким рукотворным истуканам! — медленно и торжественно произнес он глубоким чистым голосом. — Бог един, имя ему — Вечность!

— Что?.. Как ты сказал?.. — засуетился Толкователь, поднимая набрякшие веки и складками собирая кожу на лбу.

Старик не ответил. Воздух вокруг него вдруг заискрился, словно кто-то невидимый просыпал над стариком горсть золотого песка, а когда блеск погас, над площадкой никого не было и лишь над переносицей Толкователя Снов мерцало бледное круглое пятнышко.

Глава четвертая БОЛЬШИЕ ИГРЫ

В ночь перед Большими Играми Катун-Ду не спал. Он бродил между колоннами Храма, жестом отсылая от себя то и дело возникавших из полумрака осведомителей. При этом его распластанная тень согласно кивала головой, словно подтверждая беспрекословный приказ своего повелителя. Катун-Ду вспомнил древнюю, выбитую в камне историю о том, как льстивый жрец, подкравшись в ночи, похитил тень Верховного Правителя, ловко подменив ее своей и обратив Повелителя в покорного исполнителя собственной воли. Слухи и донесения о грозящем бунте мало занимали ум Катун-Ду: чернь всегда глухо ропщет, всегда выдвигает и выталкивает на пьедестал какого-нибудь безумца, в слепоте своей полагая, что избранный ею самой кумир будет лучше того, что поставлен богами. Плоские, покрытые насечками камни почти дословно донесли до нынешних времен хвастливые речи таких же Сизаклей, тоже, наверное, убеждавших толпу в том, что с их воцарением над землей взойдет солнце новой жизни. Но почему они так спешат, почему не хотят мириться с естественным порядком вещей? Неужели этот каменотес не может подождать еще три-четыре а-туна, следующих Больших Игр, когда Катун-Ду уже не сможет одним ударом отсечь голову быку и Толкователь Снов в сопровождении понурых жрецов подведет Верховного Правителя к колодцу и сам застегнет на его лодыжках ремни сандалий с золотыми подошвами? Впрочем, этот глупый Сизакль — только тень, и хватать его, все равно что ловить дождь рыбачьей сетью. Хотя в его речах, если осведомители не согласовывают их пересказ заранее, есть большая доля правды, даже слишком большая для такого густонаселенного всевозможными проходимцами Города. Мало ли что может взбрести в головы этих бородатых бродяг, бог весть каким ветром занесенных на побережье. Пусть их немного, но их руки вооружены железными трубками, извергающими смертоносный огонь, а их единственная женщина легко становится верхней частью невиданного зверя на четырех каменных ногах, несколькими ударами которых он накануне вечером раскидал пьяную толпу, что по кличу Сизакля ринулась во двор хатанги. Осведомители донесли, что при этом было проломлено несколько черепов. Настораживало другое: в толпе не было ни одного шечтля. Правда, шечтли всегда исправно давали дань амброй и перламутром и без малейшей задержки доставляли к подножию пирамиды Иц-Дзамна юношей и девушек, облаченных в свадебные наряды, густо унизанные черным жемчугом, но дань и жертвы никогда не означали вечной и безусловной покорности. Двое осведомителей накануне вечером донесли, что сами видели, как один из бородатых пришельцев щедро отсыпал шечтлю горсть монет из своего мешочка, а когда случившийся неподалеку стражник грубо крикнул ему, что он нарушает Закон, бородач легким молниеносным движением ладони сбил с блюстителя порядка гребенчатый шлем, не коснувшись его ни единым пальцем. При этом он даже не потрудился встать с места, что вначале привело стражника в ярость, тут же перешедшую в оцепенение: воин застыл, нелепо расставив руки и выпучив на преступника налитые кровью глаза, и стоял так до тех пор, пока призванный хозяином кабака дозор не унес своего незадачливого товарища, подхватив его под негнущиеся растопыренные локти. А старик? Чего стоило одно его преображение? И что оно означало? Если знамение, то какое? Сияющий призрак не оставил после себя ничего, кроме темного, поросшего тонким золотистым пушком пятнышка над переносицей Толкователя Снов. Бесчувственные нэвы очнулись и как ни в чем не бывало стали сдирать шкуру с Золотого Ягуара, чье сердце присохло к камню и покрылось бурой ноздреватой коростой. Да и сам Толкователь после полудня необыкновенно оживился и, вызвав на вершину пирамиды Созерцателя Звезд и Слушателя Горы, принялся витиевато и многосложно объяснять Катун-Ду причины угасания Солнца и подземных содроганий.

— Гора извергла огненное семя!.. — бормотал Толкователь, блуждая между колоннами и помахивая в воздухе человеческим черепом, источающим пряный аромат священных благовоний.

— Гора извергла… Семя… Семя… — глухо вторили Толкователю Созерцатель Звезд и Слушатель Горы.

— Тьма покрыла очи! Немотой поражены рты! Уши забиты камнями! — восклицал Толкователь, приближая череп к лицу и раздувая тлеющие травы через пробитые глазницы.

Но это поспешное и несколько суетливое представление не столько убеждало, сколько утомляло Верховного, и он едва сдерживался, чтобы не прекратить эти натужные вопли ударом жезла о лучистую золотую пластинку на груди. «Пора кончать со всем этим балаганом!» — думал он, со скукой наблюдая, как Созерцатель и Слушатель старательно распяливают веки и закатывают глаза, выворачивая на него желтоватые белки глаз, подернутые кровавой сеточкой. «Но с чего начать? С кого?» — продолжал размышлять Катун-Ду, когда жрецы удалились и он остался один.

В этих бесплодных размышлениях Верховный провел весь остаток дня. Он бродил между колоннами, выходил из-под прохладной сени храма, садился на трон и, чтобы чем-то занять свой беспокойный ум, приближал к глазу тростниковую трубку, наблюдая лихорадочную предпраздничную суету Города, преобразившегося в один огромный пестрый базар. Торговали везде, где только можно было пристроить крошечный тростниковый лоточек и раскинуть над ним ребристый зонт из пожухлых пальмовых листьев. Лавки широко пораспахивали свои сумеречные недра, вываливая на откинутые ставни весь хлам, скопившийся в закромах с прошлых Больших Игр и дождавшийся наконец своего часа. Даже из окон хатанг до самых мостовых свисали плетеные дорожки, по которым зрители должны был доходить до своих мест на трибунах, раскатывая перед собой узорчатые рулоны и вновь сворачивая их после прохождения. Такой путь отнимал много времени, и потому те, кто хотел занять лучшие места на трибунах, выходили из своих хатанг с вечера, запасшись провизией и водой на все время состязаний. В суетливой многоголовой базарной толпе тускло поблескивали золотом оперенные шлемы стражников, небрежно примеривавших разложенные на ставнях наплечники, налокотники, круглые бугристые шапочки из высушенных шкур янчуров и как бы походя проверявших плотность дорожек, прикасаясь к ним опытными пальцами. Закон предписывал сжигать дорожки после окончания Игр, но оптовые старьевщики подкупали жрецов-сжигателей, и они устраивали костер из растрепанных камышовых циновок, для вони и копоти заворачивая в безнадежно истрепанные обрывки несколько придушенных инду. Сохраненные таким образом дорожки перепродавались лавочникам, а уже от них попадали к владельцам хатанг. Такой подержанный половик стоил в три-четыре, а то и в пять раз дешевле нового, но приобрести его мог только прежний хозяин, рассмотрев среди предписанного Законом узора блестки золотых нитей, составлявших знак его рода. Сделать это в суматохе и толчее рынка было непросто, и потому владельцы хатанг за небольшую сумму позволяли будущим зрителям заранее осмотреть коврики, приготовленные для продажи, и, отыскав свой, договориться с продавцом о том, в каком окне и в какое время этот коврик будет вывешен. Кроме того, бывший и, возможно, будущий владелец заранее проделывал в плотной ткани небольшую прореху и подвешивал рядом с ней небольшой кожаный мешочек с деньгами. Эти подношения предназначались для того, чтобы несколько умерить служебное рвение стражников, которые зачастую и не утруждали себя прикосновением к потертым волокнам дорожки, а с ходу запускали пальцы в прореху и, сорвав мешочек, ловко вбрасывали его в оттопыренный манжет. Таким образом, старый коврик порой обходился бывшему владельцу едва ли не дороже нового, но суеверный обыватель готов был идти на любые траты и жертвы, чтобы добраться до своего места, ступая по той дорожке, которая уже один раз сберегла его в вихрях жестоких потасовок, то и дело возникающих на трибунах во время состязаний.

— Все переплетено… Все куплено… — мрачно бормотал Катун-Ду, ступая по щербатой лунной дорожке, выстилавшей центральный проход Храма, — а еще говорят о каких-то цеховых братствах, ареопаге, сословиях, шушукаются о правах каменщиков, мусорщиков, сборщиков тростника… Глядишь, договорятся до публичных состязаний блудниц в искусстве возбуждения!.. На что это будет похоже, хотел бы я знать?.. На представления заклинателей змей, дующих в свои тростниковые дудки?.. Интересно, что думает копьеголовый аспид, когда поднимает над краем корзины свою плоскую пеструю головку и видит перед собой тощего заклинателя, все тело которого покрыто ожогами от углей в местах змеиных укусов?.. И ведь тоже ропщут, требуют, чтобы им позволили перед представлениями вырывать у змей ядовитые зубы… А в чем же тогда, позвольте спросить, будет заключаться интерес публики?.. В свисте?.. И при этом часть горожан, едва ли не большинство, поддерживает это нелепое требование, полагая, вероятно, что тогда любой бездельник сможет зарабатывать на жизнь, сидя перед корзинкой и посвистывая в камышовую дудку!.. Осведомители все чаще доносят, что городские обыватели вот-вот разделятся на две партии, причем в одну, требующую удаления, войдет по большей части всякая голь и шантрапа, а противную составят владельцы лавок, хатанг, главы цехов… Кто бы объяснил им, что все это бессмысленно, что все люди изначально делятся на глупцов и мерзавцев и что заклинатели — только повод для вторых затеять смуту!.. Подумаешь, одним свистуном больше, одним меньше — кто его неволил идти в заклинатели?.. Но маленький камешек порождает лавину, так что, пока не поздно, надо рубить, рубить!..

— Убить… бить… у-у-бит-ть! — оглушительно завыло и зазвякало эхо, отскакивая от щербатых, залитых лунным светом колонн.

— С кого начать? — крикнул Катун-Ду, запрокинув голову.

— С себя!.. С себя!.. — пробежал тихий шепоток между колоннами.

— Что?.. Как ты сказал?.. — воскликнул Катун-Ду, принимая стойку ягуара и напряженно вглядываясь в мерцающие лунные просветы. Призрачный свет слоился и раздваивался, перемежаясь с густыми лиловыми тенями и сгущаясь в темные человеческие силуэты с рваными ломаными прорехами в груди.

— Ты хотел, чтобы я напоил своей кровью Солнце, — так вот оно, твое Солнце, бери его! — чуть слышно прошептала одна из темных фигур, отделяясь от ближайшей колонны и на ладони протягивая Верховному сухой заскорузлый комочек.

Катун-Ду сделал плавный скользящий шаг навстречу призраку и резко ударил в его отставленный локоть выброшенной стопой. Но его нога беспрепятственно пролетела сквозь угловатый сгусток тьмы и зависла в воздухе, готовая нанести новый удар.

— Браво!.. Браво!.. — восторженно зашептали остальные призраки, выступая из-за колонн и потряхивая такими же темными комочками, издающими легкое сухое потрескивание.

Катун-Ду медленно поставил ногу на площадку и стал отступать, осторожно ощупывая босыми ступнями грубо отесанные камни. Призраки обступали его со всех сторон, но когда кто-то из них подходил слишком близко, Катун-Ду плавно взлетал в воздух и в длинном прыжке насквозь пробивал ногой сгусток бесплотной тьмы.

— Бой с тенью!.. Браво!.. Браво, Верховный!.. — восторженно перешептывались призраки, заглушая резкое звяканье золотых браслетов на сухих запястьях и жилистых лодыжках Катун-Ду.

Вдруг среди подступающих силуэтов замелькали широкие мускулистые плечи и вытянутые светлоглазые лица, опушенные густыми спутанными бородами. Катун-Ду прижался спиной к высокому пятигранному жертвеннику и выставил перед собой чуть согнутые в локтях руки. Но плотный полукруг бородачей и призраков вдруг разомкнулся, освободив проход высокому юноше в лучистом венце, мягко охватывающем его длинные золотистые волосы. Его плечи были слегка прикрыты легкими лохмотьями и оплетены ползучей багровой травкой с мелкими глянцевыми листочками. Катун-Ду быстро пробежал глазами по ее тонкому витому стебельку и увидел, что своими белыми корешками травка гнездится в разорванном проломе под нижними ребрами незнакомца.

— Не бойся!.. Опусти руки!.. — говорил он, надвигаясь на Катун-Ду и протягивая ему на ладони бьющееся, истекающее кровью сердце. Кровь сочилась между пальцами юноши и темными каплями пятнала каменную дорожку, ведущую к жертвеннику.

— Они просто играют, — продолжал юноша, плавно и бесшумно приближаясь к Верховному, — что им еще осталось, как не играть своими вырванными сердцами?.. Ведь все случилось так быстро, так легко, почти мгновенно… Никто из них даже не успел ощутить всю прелесть перехода и в полной мере упиться его высокой гармонией. Я прав?

— Ойиу!.. Хи-он-н!.. О-о-мм!.. — восторженно загалдели призраки.

Юноша вплотную подступил к Верховному, протянул руку, и Катун-Ду почувствовал под ребрами жгучее прикосновение пальцев. Ему казалось, будто в его грудь входит широкий, докрасна раскаленный наконечник копья, и он едва сдерживался, чтобы не закричать во весь голос.

— Что ты ждешь? — услышал он вдруг над самым плечом горячий задыхающийся шепот Толкователя Снов. — Убей его! Убей!

Верховный повернул голову и увидел над вытянутым очертанием жертвенника горбатую крючконосую тень, похожую на стервятника со сложенными крыльями. Вдруг тень выпрямилась и стала медленно разрастаться, затягивая пространство между базами колонн слоистой лиловой тьмой. Огонь в груди жег все сильнее, перехватывая дыхание и змеиным жалом подбираясь к трепещущему сердцу. Тени, лица, глаза, сухие мумии сердец в ладонях — все слилось и закружилось перед глазами Катун-Ду, опрокидываясь в серебристый свет луны и словно втягиваясь в ее сверкающий диск.