Пристав Дерябин (Преображение России - 4)

А еще как-то, когда между солдат разговор зашел о своем сельском хозяйстве, — как-то с ним управятся бабы, — Гуньков бросил и свое замечание, на первый взгляд Пети как будто и не совсем идущее к теме:

— Баба — в поле, а лиса — в курятник.

— Среди бела дня? — насмешливо спросил его один из солдат.

— Ты, должно, из городских, — степенно отвечал на это Гуньков, — этого дела не знаешь. А что касается лисы, она, брат, не промахнется.

— Середь дня чтоб в курятник зашла?

— А то долго ей?

— А собаки?

— Боится она твоих собак, если она — лиса!.. Да зверь об себе все решительно знает, если ты хочешь понимать. Например, лиса… Она за людями все замечает, сколько лет возле них жимши. Нешто, ты думаешь, она не знает, что летом на нее охоты нет, как у нее мех лезет и никуда он ни к черту не годен? Зна-а-ет! Нешто, ты думаешь, не знает лиса, что мясо у ней вонючее до такой степени, что никто его жрать не согласится? Зна-а-ет, брат!.. А кроме того, ведь у ней же лисята теперь возле норы ее ждут — корми нас! Как ей к ним показаться без курицы в зубах? Вот через это она теперь и храбрая, лиса…

Гуньков помолчал немного и добавил:

— Что касается волков, то они готовы верст за пятнадцать бежать от своего логова, только бы как-нибудь по нечаянности близко к себе какую живность не задрать. Волк, он всех телят, всех овец, всех жеребят возле свово логова наперечет знает, а только нипочем не тронет: поклацает на них зубами, шерсть в дыбки подымет, а потом тут же ходу скорей. Почему это? Зна-а-ет, что чуть он проштрафится, то тут ему и погибель, а всему его выводку тоже конец. А верст за пятнадцать, за двадцать набедокурит, поди его ищи-свищи.

Когда Петя после встречи с самим Ренненкампфом вернулся в роту, первый, кто узнал от него, что он должен идти под арест на гарнизонную гауптвахту, был Гуньков, который как раз тогда был дневальным.

Он ударил себя обеими руками по бедрам в знак удивления и протянул горестно:

— Ну что ты скажешь!.. Диви бы наш брат, серый, а то… — И он кивнул на серебряный значок и добавил с большим сожалением: — Ну, на гарнизонной там такие артисты сидят, что вы уж лучше это свое отличие дежурному или там начальнику караула на сохранение сдайте, а то с ним проститесь.

И он же первый увидел его снова, когда его выпустили, и был явно обрадован тем, что он цел и что при нем, как и прежде, его отличие — никто не спер.

Между тем дядька Пети, из-за него пострадавший, так как ротный командир поставил его на два часа под ружье, — мрачно предсказывал, что недосиженное на гауптвахте он, Петя, еще отсидит со временем.

— Раз ежли сам командующий войсками на вас за необразованность вашу наложил свое взыскание, то как же могут его отменить? — глядя в упор, говорил он вполне убежденно.

— Да ведь в поход идем, — пытался ему втолковать Петя, но дядька был непреклонен:

— Поход — это сюда не относится! Поход своим чередом, а взыскание такого начальства — своим. Здесь, в городе Вильне, не пришлось ежли отсидеть — в другом каком городе отсидите.

— Не иначе как в каком-нибудь немецком, — помог ему Петя.

— А хотя бы ж и в немецком, — не смущаясь, повторил дядька. — Во-первых, он тогда не будет немецкий, а наш, а во-вторых, немецкие губвахты еще почище наших, это уж кого угодно из господ офицеров спросите.

— А если война в скором времени окончится? — спросил его Петя.

Однако и этот каверзный вопрос не поставил упрямого ефрейтора в тупик — он думал над ним не больше трех моментов и ответил решительно:

— Все одно, пропасть не должно: война ежли кончится, опосля войны досидите.

Рассмотреть всесторонне этот исключительный случай не хватило времени: грузилось с большой поспешностью на подводы и отправлялось на вокзал имущество части, а потом туда же отправлялись в полном походном снаряжении роты, и Петя убедился, что снаряжение его представляет порядочную тяжесть, особенно если тащить его не полторы-две версты по мощеным улицам Вильны, а десятки верст по лесам, пескам и заболоченным местам Восточной Пруссии.

Ему вспомнилось при этом, как перед войной, будучи в Ливадии, царь вздумал одеться рядовым, перекинуть через плечо катанку, с привязанным к ней снизу котелком, взять на плечо винтовку с примкнутым штыком, чуть ли даже и не с саперной лопаткой у пояса, с двумя патронными сумками, с вещевым мешком, отдувшимся от разной «выкладки» в нем, — словом, как говорится в полевом уставе, «в полной походной боевой амуниции». Царь с полверсты прошагал тогда где-то по задней аллее ливадийского парка для удовольствия придворного фотографа, для беспокойства столичной и ялтинской полиции, установившей свои посты за каждым кипарисом во избежание покушений на священную особу монарха, который действовал в назидание русскому воинству и потомкам: вот, дескать, как трудится царь даже и во время своего законнейшего отдыха в Крыму! Вот как входит он в интересы даже рядовых солдат — не слишком ли обременительно им будет совершать в июльский зной многоверстные походы!..

VII

Петя Невредимов не то чтобы был музыкален, но в гимназическом оркестре в Симферополе все же играл на скрипке, не портя ансамбля. Это служение искусству тянулось у него до шестого класса, когда он счел себя слишком взрослым для ученических сольфеджио и решил бросить не только игру на скрипке, но и вообще даже разговоры о музыке.

Его не тянуло к музыке и потом, когда он стал студентом: некогда было, не тем был занят, находил даже, что теория сопротивления материалов интереснее, чем музыка.

Но когда в первый раз — это было ночью, на границе Восточной Пруссии — он услышал полет в свою сторону тяжелого немецкого снаряда, ему показалось, что кто-то за лесом, темневшим на другом берегу пограничной речки, заиграл на флейте… Очень отчетливо — и чем дальше, тем отчетливей, — слышна была именно флейта, и вспомнился солист-флейтист гимназического оркестра, армянин Каштаянц.

Сначала, правда, ухо уловило там где-то за лесом непонятный какой-то грохот, которому только флейта дала объяснение: как будто в том же оркестре, по энергичному взмаху руки с камертоном учителя музыки, соборного регента Духавина, грохнули сразу барабаны, бубны, литавры, а потом уже началось соло на флейте.

Однако флейтист теперь недолго солировал; дальше звучно залязгали одни только литавры, притом с какой-то подчеркнутой оттолочкой, которой не изобразить на нотной бумаге: очень неприятным оказался для уха этот лязг с оттолочкой.

Но еще неприятнее было потом шипенье как будто огромной, высоко летящей змеи, — куда больше, чем боа-констриктор, хотя Петя и не был уверен, имеет ли способность боа к обычному змеиному шипенью.

И, наконец, как будто весь оркестр рухнул вниз вместе с хорами, на которых он помещался, и от этого ни с чем не сравнимое впечатление внезапной катастрофы: больно ушам, больно глазам, не проталкивается воздух из легких — спазмы схватили горло…