Пристав Дерябин (Преображение России - 4)

Она заслонила шкаф всем своим приземистым сырым колыхающимся телом, прижалась к нему спиной и впилась острыми, хотя и мутными с виду глазами в руки сына.

— На! Смотри! Смотри! — кричал Володя, распяливая руки перед самым ее лицом, точно хотел вцепиться в ее жиденькие, пока еще не седые, маслянистые русые волосы. — «Скраснелся»? Это я потому, что у меня такая мать, вот почему!.. Другая бы мать сама бы продала и книги эти, и микроскоп, и все, и шкаф, и шкаф даже, раз сыну, которому ехать учиться надо, деньги нужны, а ты-ы… Эх, ты-ы! Прямо чудовище какое-то, а не мать!

— Ага! Ага! Сам признался, чем ты дышишь! — ликовала Зинаида Ефимовна, плотнее прижимаясь к шкафу. — Отцовские книги хочешь загнать? Не да-ам, не-ет! Не поз-во-лю, пока я жива! Не поз-во-лю!

— «Не поз-во-лю»! — передразнил Володя. — А зачем они тебе будут, если папу убьют на войне? — выкрикнул сын, с ненавистью глядя на мать.

— А-а-а, так ты, значит, смерти отца жде-ешь, мер-за-а-вец! — опять почти пропела мать, с ненавистью глядя на сына.

Этого уж не в состоянии был вынести Володя.

— Я бы сказал тебе… Я бы сказал тебе!.. — пробежал он мимо нее и выбежал вон из комнаты.

А в голове его потом целый день звенело материнское: «Ты ключ тут стоял подбирал, а?..» «Ключ подбирал…» «Ключ подбирал…» Трудно было от этого отделаться, да и не хотелось отделываться.

II

На другой день утром, когда мать ушла на базар вместе с Васей (она добилась все-таки того, чтобы он таскал ей корзинки с базара), Володя в первый раз с зимы, с памятного для Ели утра, когда привезли ее от полковника Ревашова, заговорил с сестрой.

Для Ели это было так неожиданно, что она широко раскрыла глаза.

— По-моему, для тебя это единственный выход из твоего скверного положения, — сказал Володя.

— Что «единственный выход»? — почти шепотом спросила изумленная Еля.

— А вот то, что ты вздумала идти в сестры милосердия, — пояснил Володя, причем никакого тона превосходства даже, не только насмешки над собою, Еля в его голосе не уловила и посмотрела за это на него благодарно.

Однако ей пришлось сказать:

— Да ведь не берут меня по малолетству, называется это у них «возрастной ценз»… Ты же слышал, конечно, — я говорила маме: требуется непременно не моложе восемнадцати.

— А ты отчего же там им не сказала, что тебе уже есть восемнадцать?.. Совершенно не понимаю, чего же тебе было с ними стесняться? — возразил ей Володя с большим, свойственным ему презрением — только не к ней уже, а к ним.

— А документы? Ведь документы требуются, чтобы зачислили на курсы, — объяснила брату Еля.

— До-ку-менты!.. Подумаешь, великая штука!.. Представь увольнительное из гимназии свидетельство, — вот и все.

— Да ведь я представляла, а там стоит год рождения — тысяча восемьсот девяносто восьмой, — доверчиво поделилась с Володей своим несчастьем Еля и увидела, что старший брат ее, «Маркиз», всегда такой чопорный в последний год, пренебрежительно и даже как-то озорновато усмехнулся.

— По-ду-маешь! — протянул он. — Как будто нельзя в этой бумажонке переправить восемь на шесть! Большая штука!

— Как же так переправить, Володя? — прошептала испуганно Еля. — Ведь это же подлог будет, за это под суд отдать могут.

— Ну да, «под суд»! — снова усмехнулся совсем по-взрослому «Маркиз». — Что же ты состояние, что ли, чужое этим подлогом приобретаешь? Только и всего, что будешь с вонючими ранеными возиться или сыпным тифом болеть… Великая выгода тебе от такого подлога! — сразу разрешил все сомнения брат.

— А разве судить за это не будут, если узнают? — уже не шепотом, а вполголоса, чтобы окончательно поверить брату, спросила Еля.

— Вот так новости! Кому же это интересно будет тебя судить? Кто и что от этого может выиграть?.. Ведь ясно, что никто и ничего!

— А вот же в метрике моей — там никак нельзя исправить, — вспомнила Еля. — Там написано словами «девяносто восьмого года», — вспомнила Еля.

— А какой же отсюда вывод? Только то, что о метрике ты молчи, как пенек, — вот и вся политика.

— Да ведь спрашивают ее, метрику… Говорят: «Метрическое свидетельство принесли?»

— Ничего не значит, что спрашивают. Ты скажи, что потеряла, а когда новую выправишь, то непременно доставишь в целости, — вот тебе и все.

— Ты, Володя, хороший! — растроганно сказала Еля, дотронувшись до его руки и глядя на него не только благодарно, а даже и восхищенно.

Она поняла его участие к ней так, как ей хотелось понять, то есть что он простил ей и забыл тот позор, какой, по его же словам, тогда зимою внесла она в семью всеми в городе уважаемого врача-бессребренника, «святого доктора» Худолея.

Володя же спросил ее вдруг:

— А занятия на курсах сестер бесплатные?

— Конечно, бесплатные, а то как же, — удивилась его неосведомленности в этом Еля.

— Вот видишь, — сказал Володя, — а мне непременно нужно будет, как приеду в Москву, внести пятьдесят рублей за слушание лекций за первый семестр, иначе меня и в аудиторию не пропустят, а мама не хочет этого и знать.

У Володи дрогнул при этих словах подбородок, и Еля поняла отчего — она слышала накануне крики матери и брата около шкафа отца.

Сразу стала она на его сторону.

— Конечно, Володя, ведь тебе же нужны деньги, а мама… Я не знаю даже, что бы я в состоянии была сделать на твоем месте, Володя! — вдруг пылко сказала она, сжав оба кулака сразу и вскинув их перед собой с большой энергией.

— А что бы именно ты все-таки сделала бы? — не без надежды спросил Володя.

— Взяла бы да действительно подобрала ключ, — ответила Еля заговорщицким шепотом и оглянулась при этом инстинктивно, хотя в доме никого не могло быть, кроме них.

— А как же это подобрать ключ? — перешел тоже почти на шепот и Володя.

Еля же припомнила вдруг:

— Я слышала, что даже и ключа подбирать не надо: можно и просто проволокой замок отпереть.

— Проволокой?

Володя добросовестно подумал секунды четыре, потом добавил:

— Представить, конечно, можно… — Еще подумал и добавил: — Ну, допустим, отперли мы шкаф проволокой, а запереть его потом как?

— Я думаю, хотя бы отпереть нам, — очень оживилась Еля, — а запереть… Почему же все-таки нельзя будет запереть, если отпереть можно?