Присяга простору

в кустарнике алела кое-где.

Тянула голубика лечь на хвою,

брусничники подошвы так и жгли,

но шли мы за клубникою лесною --

за самой главной ягодой мы шли.

И вдруг передний кто-то крикнул с жаром:

"Да вот она! А вот еще видна!.."

О, радость быть простым, берущим, жадным!

О, первых ягод звон о дно ведра!

Но поднимал нас предводитель юный,

и подчиняться были мы должны:

"Эх, граждане, мне с вами просто юмор!

До ягоды еще и не дошли..."

И вдруг поляна лес густой пробила,

вся в пьяном солнце, в ягодах, в цветах.

У нас в глазах рябило.

Это было,

как выдохнуть растерянное "ах1".

Клубника млела, запахом тревожа.

Гремя посудой, мы бежали к ней,

и падали,

и в ней, дурманной, лежа,

ее губами брали со стеблей.

Пушистою травой дымились взгорья,

лес мошкарой и соснами гудел.

А я...

Забыл про ягоды я вскоре.

Я вновь на эту женщину глядел.

В движеньях радость радостью сменялась.

Платочек белый съехал до бровей.

Она брала клубнику и смеялась,

смеялась,

ну, а я не верил ей.

Раздумывал растерянно и смутно

и, вставши с теплой, смятой мной травы,

я пересыпал ягоды кому-то

и пошагал по лесу без тропы.

Я ничего из памяти не вычел

и все, что было в памяти, сложил.

Из гулких сосен я в пшеницу вышел,

и веки я у ног ее смежил.

Открыл глаза.

Увидел в небе птицу.

На пласт сухой, стебельчатый присел.

Колосья трогал.

Спрашивал пшеницу,

как сделать, чтобы счастье было всем.

"Пшеница, как?

Пшеница, ты умнее...

Беспомощности жалкой я стыжусь.

Я этого, быть может, не умею,

а может быть, плохой и не гожусь..."

Отвечала мне пшеница,

чуть качая головой:

"Ни плохой ты, ни хороший --

просто очень молодой.

Твой вопрос я принимаю,

но прости за немоту.

Я и вроде понимаю,

а ответить не могу..."

И пошел я дорогой-дороженькой

мимо пахнущих дегтем телег,

и с веселой и злой хорошинкой

повстречался мне человек.

Был он пыльный, курносый, маленький.

Был он голоден,

молод и бос.

На березовом тонком рогалике

он ботинки хозяйственно нес.

Говорил он мне с пылом разное --

что уборочная горит,

что в колхозе одни безобразия

председатель Панкратов творит.

Говорил:

"Не буду заискивать.

Я пойду.

Я правду найду.

Не поможет начальство зиминское --

до иркутского я дойду..."

Вдруг машина откуда-то выросла.

В ней с портфелем --

символом дел --

гражданин парусиновый

в "виллисе",

как в президиуме,

сидел.

"Захотелось, чтоб мать поплакала?

Снарядился,

герой,

в Зиму?

Ты помянешь еще Панкратова,

ты поймешь еще, что к чему..."

И умчался.

Но силу трезвую

ощутил я совсем не в нем,

а в парнишке с верой железною,

в безмашинном, босом и злом.

Мы простились.

Пошел он, маленький,

увязая ступнями в пыли,

и ботинки на тонком рогалике

долго-долго

качались вдали...

Дня через два мы уезжали утром,

усталые,

на "газике" попутном.

Гостей хозяин дома провожал.

Мы с ним тепло прощались.

Руку жали.

Он говорил,

чтоб чаще приезжали,

и мы ему --

чтоб тоже приезжал.

Хозяин был старик степенный, твердый.

Сибирский настоящий лесовик!

Он марлею повязанные ведра

передавал неспешно в грузовик.

На небе звезды утренние гасли,

и под плывучей, зыбкой синевой

опять в дорогу двинулся наш "газик",

с прилипшей к шинам

молодой травой...

Махал старик.

Он тайн хранил -- ого!

Тайгу он знал боками и зубами,

но то, что слышал я в его амбаре,

так и осталось тайной для него.

Не буду рассусоливать об этом...

Я лучше --

как вернулись,

как со светом

вставал,

пил молоко --

и был таков,

как зеленела полоса степная,

тайгою окруженная с боков,

когда бродил я,

бережно ступая,

по движущимся теням облаков.

Порою шел я в лес

и брал двустволку.

Конечно, мало было в этом толку,

но мне брелось раздумчивее с ней.

Садился в тень и тихо гладил дуло.

О многом думал,

и о вас я думал,

мои дядья,

Володя и Андрей.

Люблю обоих.

Вот Андрей --

он старший...

Люблю, как спит,

намаявшись,

чуть жив,

как моется он,

рано-рано вставши,

как в руки он берет детей чужих.

Заведующий местной автобазой,

измазан вечно,

вечно разозлен,

летает он, пригнувшийся, лобастый,

в машине, именуемой "козлом".

Вдруг, с кем-нибудь поссорившийся дома,

исчезнет он в район на день-друтой,

и вновь -- домой,

измучившийся,

добрый,

весь пахнущий бензином и тайгой.

Он любит людям руки жать до хруста,

в борьбе двоих, играючи, валить.

Все он умеет весело и вкусно:

дрова пилить

и черный хлеб солить...

А дядя мой Володя

Ну, не чудо

в его руках рубанок удалой,

когда он стружки стряхивает с чуба,

по щиколотку в пене золотой!

Какой он столяра

Ах, какой он столяр!

Ну а в рассказах --

ах, какой мастак!

Не раз я слушал, у сарая стоя