Притчи

— Да, забыт, со всеми своими высокими речами, — отвечало надгробие насмешливо, — ибо думают обо мне. Потому что добрый каменотес, выбивший на мне эту эпитафию, еще жив. Он всегда считал меня самой лучшей своей работой, и, несмотря на свои восемьдесят лет, он все еще крепок и здоров и только в прошлое воскресенье навещал меня. Я прекрасно помню одно его движение, хотя вы могли его не заметить. Завидев треснутую макушку старого гнилого черепа, он плюнул на нее!

— А ведь я принес ему славу, — задумчиво промолвил череп.

— И такой простой причины достаточно, чтобы заставить помнить о человеке? — осведомилось надгробие. — Умоляю вас, обратите внимание на расстояние, разделяющее нас. Вы, мистер Томас, лежите в куче этого кладбищенского мусора, сырой, оплеванный, забрызганный грязью, никому не известный и забвенный всеми; меня же все замечают, изучают и читают, — позвольте же еще раз напомнить эти слова: «А ты иди к твоему концу, и упокоишься и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней».

Череп мистера Томаса вобрался глубже в землю…

— Кажется, вы, мистер Томас, чем-то удручены, — заметило надгробие спустя какое-то времени, — как будто я расстроило вас чем-то, хотя я не имело ни малейшего намерения приводить вас в уныние. Я бы хотело даже сказать пару слов от вашего имени, хоть мне никто и не поверит, однако должно признаться, что дорогой надписи на мне и гладкой моей поверхности никогда бы не существовало без такой обреченной на корм червям вещи, как вы. Позвольте немного прояснить ваше невежество. Людской обычай задумываться над смыслом жизни я считаю глупым и абсолютно необоснованным. В старые времена фараоны, будучи мудрее, знали это лучше вашего. Но в нынешнее пошлое время нигде не сыщешь мудрости тех благородных царей. Манеры и привычки большинства людей сходят на нет и не оставляют ничего после себя. Очень немногие, как вот вы, оставляют за собой след, и это потому, что от них остается нечто более крепкое и надежное — хорошее надгробие. Говорю вам, что Господь Всемогущий — величайший хранитель древностей, ибо Он сотворил этот мир для надгробий.

— Вы — плут и лжец, — вскричал череп, приподнятый копавшимся под ним кротом, — ибо вновь исполняется притча об умирающем льве и осле. О, как хотелось бы мне, чтобы ничто, — ничто не украшало моей могилы, ибо кого тогда заинтересовали бы речи лживого надгробия? Все истории, рассказываемые про мертвых, лгут. Даже яблони, которые я посадил своими собственными руками в моем старом саду, заявляют сейчас, что их посадил мистер Платтер. Все было бы прекрасно, если бы я вообще не рождался на этот свет!

— Значит, все скоро станет прекрасно, — безжалостно заключило надгробие, — поскольку Том Платтер сказал Поттену, что из хорошенько истолченных старых костей получается отменный навоз для весеннего лука. Вот почему мистер Поттен выудил из кучи мусора несколько старых человеческих костей. Теперь он хочет попробовать это чудодейственное новое средство на практике. Сегодня ночью он прикатит сюда свою тачку — вот он появился на дорожке — и вас, мистер Томас, он первым забросит в нее. Вот он берет вас и рассматривает. Он думает, что вы — старый Баркер, который, напившись, утонул в том пруду, где фермер Толд купает своих лошадей.

Шляпа и кол

Люди радуются жизни по самым разным причинам. Есть и такие, кто любит жизнь потому, что обладает даром речи. Такие люди любят слушать себя, потому что знают, что многие вещи — столы со стульями, часы, горшки и сковородки, мох в полях и гравий на дороге — не имеют что сказать в свою защиту.

Мистер Боннет, живший в Мэддере, был из тех, что живут для того, чтобы говорить разные милые вещи. С таким подвешенным языком это у него с легкостью получалось, и ему никогда не приходилось лезть в карман за словом, которое хотелось бы услышать другим.

Просто знать о том, что можно выйти из собственных ворот, хорошенько застегнув пальто, если погода выдалась облачной, неторопливо пройтись походкой человека, которому делать особенно нечего, и повстречать кого-нибудь по дороге, всегда доставляло мистеру Боннету чувство удовлетворения. Любого встречного он удостаивал парой слов, чтобы показать, как хорошо он умеет говорить, и как же славно было отпускать самое простое замечание. Если он встречал Лили — которая, как поговаривали некоторые, была хуже, чем могла бы быть, — он высказывал надежду, что она и все ее близкие пребывают в добром здравии, и наступившие лютые холода им не повредили.

И так рад был мистер Боннет возможности поговорить, что, несмотря на то, что в душе был консерватором, разницы между богатыми и бедными для него не существовало, и покуда у любого мужчины, женщины или ребенка имелись уши, чтобы слышать, и разумение, чтобы понимать язык страны, мистер Боннет с удовольствием и подолгу мог с ними разговаривать.

К любому ребенку, уже стоящему на ногах, и даже к младенцу мистер Боннет обращался с тою же пышностью и так же тщательно подобрав слова, словно общался с богатым сквайром или ученым священнослужителем.

— Есть изумительные красоты в природе, — говорил мистер Боннет маленькому Томми Баркеру, — которыми мы с тобой, Томас, можем восхищаться. — Или же он говорил мисс Лили: — Свет вечерних фонарей навевает всем нам романтические мысли, и вы, Лили, должно быть, тоже это заметили.

И даже если ответом ему была улыбка, мистер Боннет довольствовался и ей, ибо улыбка говорила о том, что его слова были, по крайней мере, приняты, и ответа на такую мудрость ожидать сразу не стоит.

Разумеется, насколько мистер Боннет был высшего мнения обо всех, кто внимал или отвечал ему, настолько он испытывал глубочайшее презрение ко всем, кто не мог ответить или понять его. К тварям полевым он испытывал жалость, ибо полагал, что они бы обязательно услышали и ответили бы ему, разумей они по-английски. Фрисландский бык мистера Толда, возможно, еще помнил фризский, а кролики, хоть их и было много, на поверку оказались настоящими иностранцами. Лошадь, кажется, говорила на татарском — во всяком случае, мистер Боннет полагал, что она из Татарии, — на каковом языке он не говорил. Домашние животные, кошки, возможно, знали персидский, и, тогда как ни одного бульдога или мастифа во всем Мэддере не водилось, а все другие собаки прибыли из чужих краев, добиться чего-либо от них нечего было и думать.

Хотя мистер Боннет уважал создания, которые, по его мнению, могли под соответствующим присмотром научиться говорить, он терпеть не мог обычные предметы, которые встречаются на прогулках, потому что у них не было языка. Широкий затерянный пруд возле пустоши, мертвое дерево в лесу, сноп сена или брошенный вал были для мистера Боннета пустым местом. Что бы ни принадлежало к неживой природе — будучи засеяно или вспахано человеком или брошено за ненадобностью, — считалось мистером Боннетом апогеем глупости.