Приволье

— Вопрос не простой, — сказал я, чтобы не молчать. — И какой дать совет? Честно скажу: не знаю.

— А что, ежели б мне пойти к тому субчику, да взять его по-мужскому за грудки, да и тряхнуть как следует?

— Вот этого делать тебе не советую.

— Тогда как же его отлучить от чужой жены? — спросил Петр. — Ить он же разорил семью. Птичье гнездо разоряют детишки так, из шалости, и то их наказывают. А тут разорена семья. И мое мнение — один выход: кулаками выбить из него дурь.

— И этого делать не надо. Драка ничего не даст.

— А ежели заманить того субчика на племпункт и толкнуть в стойло, к какому-нибудь красавцу? К тому же Поэту или Оратору? — Петро долго молчал, еще сильнее вдавливая край сетки. — Будто попал он туда нечаянно? Такая мыслишка навещает меня часто. А что? Пусть бугай поиграет с ним рогами. А я, подтвердил бы, что сам он туда, без спросу, зашел.

— Нельзя этого делать, — сказал я. — Ни в коем случае. И думать об этом нечего.

— Знать, так: мне ничего нельзя, а ему, выходит, можно мою жену сманивать? Несправедливо! А что дети сиротами остались? Это тоже можно? Можно, да? А мне ничего нельзя? Так, да?

Я молчал. Что можно было ответить? Разве что посочувствовать, и только. А что ему от моего сочувствия?

Петр посидел еще немного. Не дождавшись моего ответа, он поднялся так быстро, что койка качнулась, и ушел из хаты, тихонько, по-хозяйски, прикрыв дверь.

8

Ранним утром, еще до восхода солнца, мы въехали в Алексеевку. Было ясно и тихо. Из труб к чистому синему небу тянулись, слегка наклонясь на восток, голубоватые столбы дыма. Пахло кизячьим, какой бывает лишь в степи, костром. Алексеевка давно проснулась. Возле дворов паслись куры, что-то отыскивая для себя в молодой траве. Из калитки вышел и стал мычать, вытягивая тонкую шею, сонный телок. Хозяйки управлялись по дому, и крылечки, мимо которых мы проезжали, были еще пустые. У знакомого крылечка, уже поджидая нас, с чемоданом стояли Раиса Никитична и круглолицая Маруся. На Раисе Никитичне был тот же плисовый желтый жакет, на голове та же, кофейного цвета, шляпка с медным жуком, в глазах и на щеках — следы от высохших слез.

— А мы уже вас выглядываем, — сказала Маруся, улыбаясь напудренными щеками. — Молодцы, что сдержали слово.

Олег помог нашей попутчице уложить в багажник чемодан — легкий, потому что был пустой, открыл дверку, пригласил ее на заднее сиденье. Мы попрощались с круглолицей Марусей и покатили на Ставрополь. Вскоре из-за бугра показалось солнце, жарким пламенем опалило зеленое, все в росе, пшеничное поле, под кручу загнало жиденькую, еле приметную тень. Я смотрел на зарождавшийся в степи весенний день и мысленно спрашивал себя: зачем я здесь? И сам же себе отвечал: ну хотя бы затем, чтобы узнать жизнь не выдуманную, а настоящую той женщины, которая со мной ехала сюда и со мной же возвращается домой. Один вопрос наседал на другой: кому нужна моя поездка сюда, в село Алексеевку и на хутор Воронцовский? И успокаивал себя как мог: мне она нужна, и если не теперь, то в будущем. Что же важное и значительное я узнал вчера в Алексеевке и на Воронцовском? Старую, как мир, и всем известную истину о том, что люди бывают жадными и безжалостными даже к своим близким и что есть жены, которые бросают мужей, а матери — детей. Но ведь это было всегда, есть теперь и никогда, наверное, не переведется. Так зачем же об этом узнавать еще раз? Чем вознаградила меня эта поездка? Какими новыми сведениями обогатился я, узнав, как живут те две женщины, жизнь которых мне так хотелось придумать самому? Одна из них уезжает со мной в Ставрополь к дочке, убегая от родного сына. Другая осталась у зятя, которого она считает своим родным сыном. Теперь мне известно, почему тогда одна из них была веселая, а другая грустная. Но что же из этого следует? Разве только то, что я еще раз и на наглядном примере убедился, что выдумывать чужую жизнь я не могу и что мне, чтобы писать, необходимо много ездить, много знать о людях, о разных, о хороших и о плохих, необходимо как можно больше видеть их обычную, будничную жизнь и все записывать, записывать в свою зеленую тетрадь. Может, пригодится…

Что же это у меня — записывать и записывать — привычка или потребность? Есть поговорка: «Привыкла собака бегать за возом, так она и от саней не отстает». Но откуда же пришла ко мне эта привычка? И где тот «воз», за которым я уже успел привыкнуть бегать? Очевидно, во мне живет не привычка, а та любознательность, что ли, которая, как магнитом, притягивает меня сюда, к людям, на приволье, в эти степные просторы, заставляет приезжать не только в Привольный, а и на Воронцовский, и в Алексеевку. А это уже и есть потребность. Я все больше и больше начинаю понимать: если этой любознательной потребности у меня не будет, то и жизнь для меня потеряет смысл. Она потускнеет, как тускнеет день в непогоду, и помрачнеет. Душа опустеет. В ней не останется тепла. И потому я не только еду в села и на хутора, но и убеждаю себя: надо всячески содействовать, всемерно помогать этой моей любознательности, которая от природы поселилась во мне, и надо не только ездить сюда, необходимо уже начинать писать повесть. Я еще и еще раз говорю себе: пора! И лучше всего, как я и думал, начать повесть с описания рождения девочки в землянке, которая, опустев, осталась по-прежнему стоять на краю Привольного. Пусть поначалу это будет еще не то, что нужно, но зато у меня появятся исписанные листы, на них лягут те слова, которые затем можно будет переписывать, переделывать, улучшать, изменять. Но пока что у меня были одни чистые листы, и когда на них смотришь, они ничего не могут тебе сказать: на них еще нет слов, а без слов и не могли зародиться и ожить те мысли, какие постоянно беспокоят меня.

Я вспомнил стихи известного поэта-лирика Николая Д. Очевидно, так, шутки ради, он уверял читателей: «Не писал стихов и не пишу, ими я, как воздухом, дышу. Им, как я себе, принадлежу, под подушкой утром нахожу». Сказано с хитрецой, с усмешечкой, а умно. Стихи не пишутся, стихами дышат, их находят утром под подушкой. Прекрасная мысль! И как нельзя специально, нарочито выдумать чужую жизнь, так нельзя и писать специально, по чьему-то заказу, заставляя себя, насилуя свое желание. Но это говорил поэт, и говорил о стихах. А возможно ли, пусть тоже шутя, пусть тоже с усмешечкой, сказать так же о прозе? Наверное, можно. «Не писал романов и не пишу, ими я, как воздухом, дышу». Это было бы прекрасно. Но этому никто не поверит. Стихи — не проза, их не пишут, ими говорят, их запоминают. А роман или повесть? Вещь громоздкая, ее обязательно надо, сидя за столом, писать и переписывать, и ночью, после ночного сна, из-под подушки не вынуть сотни исписанных страниц… А вот дышать бы и прозой нужно…

— Ох, тяжкое мое положение, тяжче и не придумаешь, — заговорила, ни к кому не обращаясь, Раиса Никитична. — Если бы я знала, как меня встретят, ни за что не приезжала бы, не тревожила бы себя. А то ехала сюда — радовалась. Да и как же матери не радоваться? Ить сын женится. А приехала — разревелась. Родной сын берег мать за грудки, как какую вражину, и кричит: отдай деньги! За что же такое?

Мы с Олегом молчали. Не знали, что ей сказать. Я сразу же подумал: надобно записать или запомнить, что и на душе и на уме у каждого человека свое. У меня — размышление о том, почему меня тянет на это приволье, о жизни, которую можно или невозможно выдумать, а у нее — свое, сын, который обошелся с нею не по-сыновьи.

— Ну, пусть обидели меня те, Валентина и ее мать, — не дожидаясь нашего сочувствия или возражения, сказала Раиса Никитична, словно бы разговаривая сама с собой. — Их я не знаю, до вчерашнего дня не видала, они меня тоже впервые увидели. Они для меня чужие, и я для них чужая, и мы квиты. А ить Алешка-то! Родной же сынок — и таким изделался чужим, вот что горько. Теперь это уже не мой Алексей, не мой сын. Такого сына у меня не было. Начисто переродился. А где? И через какую причину? Тут, у своей тещи, и через гроши, через них, окаянных. Побыла у чужого сына, наслушалась всего, наплакалась вволю и зараз думаю: и кто их, проклятые гроши, повыдумывал на несчастье нам, людям? Сколько от них горя происходит на земле! Там, где гроши, там и несчастье. Огнем бы подпалить их все, до последнего рубля, пусть бы начисто сгорели.

— Позвольте вам возразить, мамаша, — вежливо сказал Олег. — Та фабрика, каковая делает деньги, возьмет да и сызнова напечатает рублики.

— А их опять в огонь, пусть горят, — ответила Раиса Никитична. — Без них, без грошей, жизня у людей была бы спокойная.

— Нет, мамаша, вы и тут неправы, — так же вежливо возразил Олег. — Без денежек нельзя, без них человеку обойтись никак невозможно. Подумайте сами: как же без них, без разлюбезных? Тут и зарплата идет помесячно или сдельно, тут и премия получается. А ежели какая подвернется нужная покупка? Или, допустим, человеку захотелось выпить водки для аппетита? А в столовой, как на беду, одни бутылки. Как от бутылки отделить сто граммов той нужной жидкости? А денежки все могут изделать. Или, допустим, в сельмаг поступила колбаса. Как ее без денежек раздавать людям? Бери, кто сколько желает? Такое дело не годится. Один возьмет много, а другому ничего не достанется. Нет, тут, мамаша, без денежек ничего не сделаешь.

— Так от них же, сынок, от грошей, проистекает сколько зла! — стояла на своем Раиса Никитична. — Погляди, ить все от них. И воровство, и грабежи, и убийства, и всякая иная пакость. Куда ни крути, а горе от них, от денег.

— И в данном моменте, мамаша, вы совершенно неправы, — не отрывая от шоссе своего цепкого, всевидящего взгляда, авторитетно заявил Олег. — Ежели деньги находятся не у дураков, в сохранности, ежели их правильно применить к делу, то есть свершать с пользой и по-хозяйски, сказать, с умом, то от денег получается одна польза. Жаль, мамаша, вы не видели, какая развернулась стройка близ хутора Привольного. Кто такую махину мог поднять и осилить? Деньги! Конечно, все делают люди своим умом и руками, но работают они не зазря, не даром, а за деньги. Возле Привольного такое развернулось! А благодаря чему? Благодаря деньгам, мамаша! Дирекция совхоза «Привольный» поручила бухгалтерии составить смету. Все было сделано как следует, и получилась хорошая субсидия. Вот, мамаша, в чем вся штука. А без денег где возьмешь субсидию?

— А что оно такое — субсидия? — спросила Раиса Никитична.

— Субсидия — это такая штуковина — выделяются деньги на какую-то помощь, в данном случае на помощь строительству овцекомплекса, — со знанием дела ответил Олег. — Или еще пример, идущий лично от вас. Как известно, у вас имелся дом, а у вашей дочери не имелось жилья. Пришла на помощь субсидия. У вас не стало дома, а у дочери заимелась квартира. Так? Правильно я говорю, а? Правильно?

— Это — да, верно, — согласилась Раиса Никитична. — Об этом я как-то и не подумала.