Приют Одиннадцати

– А можно я здесь их подожду? Возможно, они скоро приедут. Мы вместе должны подняться на "Приют Одиннадцати".

– Жди. Только за забором.
– И захлопнул калитку. Слышно было, как звякнул железный засов и послышались удаляющиеся недовольные шаги.

Я присел на травку, обхватил колени руками и стал ждать. Одновре-менно я рассматривал длинную тонкую травинку, которой иногда удобно ковырять в зубах. По травинке вверх деловито пробирался муравей. Мне было интересно, что он станет делать, когда доберётся до самого верха. Неужели поползёт задним ходом? Или бросится вниз? И вообще любопытно, как все эти существа живут без деклараций, без которых не может обойтись человек.

Прошло не меньше часу, уже стало смеркаться, и я решил возвращаться и придти завтра утром. Но не успел я дойти до дороги, как послышался шум приближающегося автомобиля, фары осветили просеку. Это был "рафик" с французами. Я, конечно, закричал, стал размахивать руками, чтобы сидевшие в автобусе иностранцы меня узнали и поняли, что я устал их ждать и обрадовался. И конечно забыл про своего муравья. Из автобуса вышел Жиль, мы обнялись, он сказал, улыбаясь по-доброму:

– Салют, Шарль (он меня почему-то называл Шарлем)! Сава?

– Сава бьен!
– ответил я. Других слов по-французски я не знал, Мы с Жилем в прошлый раз здесь, в Терсколе, а потом и в Куршевеле изъяснялись с помощью пальцев и отдельных немецких слов, которые помнили со школы.
– Wie geets?
– спросил я. Дословно это можно перевести: "как ходится", а близко к русскому: "как дела?".

– Gut!
– сказал Жиль.

На этом наша беседа была прервана, ворота на территорию обкомовской дачи раздвинулись, и "рафик" въехал внутрь. Мы с Жилем вошли следом. Из автобуса вылезли ещё два француза. Один из них хорошо мне знакомый Жан Каттлен, сильно загоревший сухощавым морщинистым лицом, поскольку он практически всю свою жизнь проводит в горах: либо в Куршевеле, где у него собственный дом, либо мотается по горным районам разных стран, выступая в качестве консультанта по освоению горнолыжных курортов. Мы с Жаном тоже обнялись, похлопав друг друга по плечам. Третьего француза я не знал. Его звали Пьер. Мы пожали друг другу руки, назвав свои имена. Судя по экипировке, он был альпинистом. И это естественно: как можно ходить в горах без альпиниста? Кроме того, как позже выяснилось, он знал несколько слов по-русски, поэтому считался переводчиком. Слова, которые он знал, относились в основном к застолью и произносились им с сильным грассированием, поэтому звучали для русского уха очень смешно. К этим редким словам относились следующие: "кагош", "наздоговье", "будь здогов" и "давай-давай". Самое удивительное заключалось в том, что такого обширного запаса русских слов жизнерадостному Пьеру было достаточно, чтобы весело общаться с русскими людьми. И все его хорошо понимали. Проблем с общением у него никогда не возникало.

Французов пригласили на ужин, пригласили и меня, но я отказался, сославшись на то, что уже поздно, а мне ещё надо добраться до Терскола и успеть выспаться, чтобы завтра идти на "Приют Одиннадцати". Всех этих слов я, конечно, ни по-французски, ни по-немецки не знал, но всё же умудрился составить сборную конструкцию, которая звучала приблизительно так:

– Дер ист шпет. Абер их гее цу бет. Абер морген фрю вир геен нах "Приют Одиннадцати". (Уже поздно, я иду спать).

Затем я попросил лист бумаги и карандаш и нарисовал дом Юма и место, где я буду ждать завтра утром "рафик".

– Ум цен ур, - уточнил я, показав пальцами на стрелки часов, чтобы французам было понятно, что я имею в виду десять часов утра.

– Гут, - сказал Жиль.

– Путь здогофф! Давай-давай!
– добавил Пьер, сильно ткнув меня кулаком по-приятельски в бок.

А Жан Каттлен ничего не сказал. Он вообще был человек молчаливый.

Спал я эту ночь тревожно, всё боялся проспать и каждый час поглядывал на часы. У нас перед иностранцами неприлично опаздывать, потому что считается, что иностранцы люди слова и точность для них признак культуры. А у нас этой культуры маловато. У нас если и есть заметная культура, то в основном физическая. Что, конечно, неправильно, если вспомнить про Толстого и Достоевского. Короче говоря, в половине десятого утра следующего дня я уже сидел на обочине в условленном месте и ждал автобуса с французами. От зевоты у меня сводило скулы и очень хотелось спать.

Ждать пришлось недолго, примерно часа полтора. Что-то, видно, у французов случилось, раз они так опаздывают. Я забрался со своими ста-ренькими лыжами в остановившийся возле меня "рафик" и сказал доброжелательно, но вежливо:

– Гутен морген! Ес ист нихт гут так опаздывать.

– Ендшульдиген зи бите, Шарль, - сказал виновато Жиль.
– Вир "кюшать" барашек. О! Формидабль! Зер гут!

– Путь здогофф!
– осклабился Пьер, улыбаясь масляными глазами.

– Поехали, - сказал я водителю.

По дороге мы несколько раз останавливались, французы выходили из автобуса и, громко переговариваясь, делали фотоснимки летнего ущелья. Оно было действительно необычайно красиво. Поражало буйство красок и пышность растительности. Вершин Эльбруса не было видно, они загораживались его обширными боками, поросшими одинокими соснами, шиповником, барбарисом, колючим кустарником. Через полчаса мы прибыли на поляну Азау. Здесь когда-то была гостиница, и я даже помню, как ходил по голым перекрытиям и препирался с начальником участка по поводу того, что колонны железобетонного каркаса смонтированы на центрирующих прокладках, а чеканка зазоров раствором не выполнена, и это грозит обрушением. Он молча выслушивал меня, но ничего не делал, считая меня лопухом. Со временем гостиница захирела и разрушилась. И была растаскана вороватыми местными жителями до последнего гвоздя. Когда мы приехали с французами на поляну Азау, я не смог обнаружить даже следов этой гостиницы.

Мы проехали домики МГУ, и вот она - нижняя станция маятниковой канатной дороги. Французы выгрузились, я показал им знаками, чтобы они подождали, и отправился на поиски Зейтуна Залиханова, который был давно начальником этой канатной дороги, а теперь, когда в стране началась заваруха под названием "перестройка", по примеру многих директоров, живо прикарманил её, что получило название ваучерной приватизации. Зейтуна (я надеялся, что он меня узнает) на месте не оказалось, он уехал в Нальчик по делам и будет только послезавтра. На станции дежурил незнакомый мне балкарец. Я попытался ему объяснить, что сопровождаю делегацию французов, которые приехали с гуманитарной акцией и хотят подняться на "Приют Одиннадцати", чтобы установить там памятный знак с текстом "Декларации прав человека и гражданина", принятой Национальным собранием Великой Французской революции двести лет тому назад.

Исполняющий обязанности начальника внимательно выслушал меня, согласно кивая головой, и спросил:

– Зачем так долго ждали? Двести лет! Почему тогда не установили?

– Тогда ещё не было "Приюта Одиннадцати", - сказал я.

– Да? Иди ты! А я думал, он всегда был. Мы гостям всегда рады. Пожалуйста, купите билеты и идите на посадку.

– А без билета никак нельзя?
– спросил я напрямки.
– Я строил эту дорогу, Зейтун меня хорошо знает. Я здесь когда-то работал.

– Без билета никак нельзя. Зейтун, когда уехал, сказал: никого.

Ну что мне оставалось делать? Не мог же я предложить французам покупать билеты за валюту. Может быть, у них и рубли были, но мне казалось недопустимым, чтобы они их тратили, это противоречило бы принципам кавказского гостеприимства и моей личной опёке, на которую я согласился. Пришлось шагать в кассу и покупать четыре билета туда и обратно за свои денежки, с которыми мне так не хотелось расставаться, как будто это были последние мои деньги. Впрочем, это соображение было недалеко от истины.