Приют ветеранов

— Да, — проговорил Урбс, чуть помедлив. — С Майруби. Вообще-то звонок был адресован вам.

— Очень интересно. И что там?

— Засекли Клеско.

— О, вот приятное известие! Больше нельзя его упускать. И — это крайне важно — необходимо вернуть генератор, если он еще у него.

— Похоже, что да.

— Сделайте все возможное, Урбс.

— Ладно, — хмуро буркнул тот. — Берегите себя.

— Да уж постараюсь. И тут же добавил:

— Проводите меня к вертолету.

— Вы могли бы еще пообедать…

Есть тут Берфитт больше не собирался; ему хотелось поскорее оказаться в пути, а пообедать, пусть попозже, но в нормальных человеческих условиях, в хорошем ресторане. Все-таки он не был приспособлен к такому вот полевому образу жизни.

— Благодарю, друг мой, но у меня совершенно не остается на это времени. Пообедаем вместе, когда предприятие закончится благополучно.

Урбс на всякий случай трижды сплюнул. Он не был слишком суеверным, но все же — как знать?..

Он еще постоял на поляне, задрав голову, провожая взглядом негромко стрекотавшую «газель», понемногу таявшую в белесом небе. Потом пошел к домику, где находился контейнер с таинственными кубиками. Ступал он как-то тяжело, словно драгоценный груз великой тяжестью навалился на его плечи.

В цирке и в самом деле оказалось забавно.

Шапито расположился на самой окраине; стационарный цирк наверняка прогорел бы, не за этим зрелищем ехали в Африку туристы, у местного же люда были и другие заботы.

Тем не менее зал заполнился более чем наполовину, программа оказалась неожиданно интересной и на самом деле интернациональной. Свой, ксенийский номер был только один — группа «Сильваяес», акробаты, они же танцоры, прыгуны и клоуны. Зато в тот день на манеже выступали китайцы, выполнявшие сложные гимнастические трюки с чашей на голове, румынские прыгуньи на доске — с десяток очень милых девушек, немецкая артистка, жонглировавшая при помощи ног так лихо, как иной не сумел бы, будь у него даже четыре руки; выступали также украинские акробаты и таджикские канатоходцы, успешно преодолевшие свой зыбкий маршрут втроем — на плечах друг у друга. Ну и, разумеется, в программу входил русский номер — клоун-иллюзионист, у которого кролик проглатывал лису, а роскошное манто ассистентки на глазах у зрителей превращалось в множество живых зверюшек, весело убегавших с арены. Были лошади, еще воздушные акробаты и снова прекрасный клоун-канатоходец, своей кажущейся неловкостью и беспомощностью заставлявший зрителей то и дело вскрикивать и закрывать глаза. Но гвоздь представления — редкостные белые носороги — естественно, пока приберегался, чтобы, как полагается, закончить зрелище на высокой ноте.

Это обстоятельство несколько насторожило Ми-лова: обычно номера с дикими зверями ставят после антракта, чтобы за время перерыва успеть построить на манеже клетку. На этот раз подобных приготовлений не наблюдалось. Шпрехшталмейстер объявил номер, оркестр заиграл что-то причудливо-таинственное; медленными, торжественными шагами на арену вышел укротитель — смуглый, высокий человек в неожиданном, пожалуй, для цирка облачении: он был одет, вернее, раздет, как африканский шаман, лицо его закрывала выразительная маска с оскаленным ртом и длинными клыками. Она, пожалуй, могла бы вызвать даже страх, если бы на множество таких масок — подделок, разумеется (была ли эта настоящей?), любой зритель не успел уже насмотреться на базаре и в многочисленных магазинчиках. Голову дрессировщика украшал султан из страусовых перьев, на руках и ногах стучали и звенели браслеты, с шеи свисало непременное ожерелье из звериных когтей, а на груди красовался выпуклый амулет — переливавшееся камнями полушарие диаметром с чайное блюдце. В руке укротитель сжимал короткий, также украшенный перьями жезл, показавшийся Милову несерьезным инструментом в случае нападения четвероногих участников номера. Ему невольно вспомнилась успокоительная формула: I hope, you know, what you do.

Постояв несколько секунд — видимо, чтобы дать публике сполна оценить его наряд, — дрессировщик медленно, с достоинством раскланялся, поворачиваясь на все стороны света, потом обратился лицом к кулисам, воздел жезл и издал непонятный возглас. Может быть, впрочем, носороги его понимали; так или иначе униформисты сразу же раздернули кулисы, и на арену тяжелой рысцой выбежали герои дня.

Милову (а большинству прочих зрителей и подавно) приходилось, конечно, раньше видеть носорогов, хотя и не так близко. Животное обладает, как известно, скверным, непредсказуемым характером, и приближаться к нему не рекомендуется даже в машине. Здесь же эти живые танки были отделены от людей невысоким барьером, и, когда они затрусили к укротителю, который, отступая все дальше и дальше, остановился в каком-то шаге от этого барьера, Милова невольно взяла оторопь. Ева обеими руками вцепилась в его плечо, хотя сидели они в середине амфитеатра и подвергались гораздо меньшему риску, чем те, кто занимал первые ряды. Казалось, низко опущенные головы с грозными рогами, украшенные блестящими султанчиками, вот-вот тупыми клиньями врежутся в беззащитные ряды людей, уже невольно отклонявшихся назад. Остановить бегущих, хотя и не быстро, тяжеловесов вряд ли могла бы и металлическая решетка — та самая, которой не было.

Между тем укротитель положил левую руку на амулет, правой медленно повел оперенным жезлом — и все четыре чудовища мгновенно остановились как вкопанные, словно не живые твари, а искусно сделанные в виде носорогов механизмы. И тем не менее это были самые настоящие звери — Милов явственно ощутил исходивший от них тяжелый запах.

«Кажется, я когда-то об этом укротителе читал, — вскользь подумал он. — О номере с носорогами…» Но тут же переключился, потому что зрелище и в самом деле становилось захватывающим.

Гиганты делали невероятное. Дрессировщик, почти не двигаясь, не снимая руки с амулета и лишь плавно перебирая пальцами, заставлял их проделывать то, что, по всеобщему мнению, носорогам вообще несвойственно. Они маршировали, вставали на дыбы, танцевали парами (казалось, весь шатер сотрясается от их поступи) и даже — что было уж вовсе немыслимо — перепрыгивали один через другого, словно были антилопами, а вовсе не великанами животного мира. Раскланивались с тяжелым изяществом, выстроившись в шеренгу, перебирали массивными ногами, будто породистые лошади на состязаниях по выездке, и делали еще многое другое, еще более неправдоподобное. Зал замирал, взрывался аплодисментами и свистом, ахал, порой невольно поднимался на ноги. Зрители захлебывались от восторга. И полностью исчезло, растворилось возникшее в начале представления чувство страха: ясно было, что так прекрасно выученные звери не могут причинить людям совершенно никакого вреда.

В этом взрыве восторга остался неуслышанным одинокий выстрел из длинноствольного револьвера, снабженного к тому же глушителем. Только сидевшие на самой галерке непроизвольно вздрогнули от сухого щелчка. Один или двое невольно оглянулись, но никого уже не было, лишь одно место опустело. Сидевшие на противоположной стороне шатра могли бы заметить, как какой-то человек ловко, не хуже циркового гимнаста, соскользнул по одной из вертикальных балок прямо к выходу и исчез. Но взгляды всех до единого зрителей были устремлены на арену.

Там в это мгновение медленно падал, выронив жезл, хватаясь руками за воздух, удивительный дрессировщик. Падал не сгибаясь, и амулет, сорвавшийся с его груди, описав дугу и блеснув, лег на песок арены прямо перед одним из носорогов.

Дрессировщик упал. Никто еще не успел сообразить, что, собственно, произошло, но все увидели другое: четыре носорога одновременно с падением дрессировщика остановились, словно по команде, опустили тяжелые головы и застыли, никак более не реагируя на происходящее. А еще через миг рухнули на песок арены.

Униформисты бросились к дрессировщику. Из амфитеатра спешили вниз — с разных сторон — два человека; видимо, то были врачи, даже в цирке не забывающие о своем долге.

Укротителя подняли. На плотном песке осталось небольшое красное пятно.

Шпрехшталмейстер, собравшись с мыслями, объявил, что представление окончено и вызвана полиция. Но публика уже расползалась, плотным потоком вытекая из шатра. Зрители и не могли бы помочь полиции: ни один не был свидетелем происшествия, хотя все они при нем присутствовали.

Милов взглянул на часы.

— Пойдем, — сказал он. — Нам пора.

— Ты понимаешь что-нибудь? — Ева мелко дрожала — от страха или перевозбуждения, кто знает.

Спускаясь, Милов оглянулся. Носороги по-прежнему недвижно лежали на арене; униформисты и прибежавшие им на помощь артисты пытались поднять животных, но ни один не тронулся с места — словно все они вдруг утратили способность двигаться. Только бока равномерно поднимались и опадали.

— Думаю, что произошло убийство или покушение. Только и всего. А не понимаю гораздо больше. Но сейчас некогда.