Признание в ненависти и любви(Рассказы и воспоминания)

А мне самому? Самому необходимо было, не медля, перебраться на другую квартиру — на Беломорскую, 48… К Николаю Савчику. Чем я руководствовался, принимая это решение? Опять же чувством, которое укреплялось во мне здесь, в Минске. И нужно сказать, оно не подвело меня. Я попал в семью, где царили нужда, бедность, но с ними — и глубокая преданность прежнему.

Яша Шиманович приехал за мной на «опель-капитане». За квартал от дома шофер Владимир Некрыш поднял капот и принялся копаться в моторе, пока я не сел в машину.

До этого времени я видел одни окраины: Сторожевку, Комаровку, Пушкинский поселок, район Болотной станции, парк Челюскинцев… Домики здесь в большинстве сохранились. Только скособочились, ослепли, вросли в землю. А в центре… что здесь было!

По Логойскому тракту мы выехали на Советскую улицу. Нет, не на улицу — ее не было, — а на расчищенный проезд между заснеженных руин, из которых там и тут торчали покореженные железные балки и прутья. И хотя слева, над руинами, на Золотой горке, маячил костел без колокольни, а напротив — расписанный камуфляжем дом, все равно казалось: едешь по каким-то раскопкам, начатым и брошенным. Только за Свислочью можно было с горем пополам узнать когда-то знакомое — здания, коробки бывших строений, сквер. Зато развалины здесь были еще страшнее. Они поднимались изувеченными громадами, которые, казалось, вот-вот рухнут. От бывшего кинотеатра «Чырвоная зорка» сохранилась одна фасадная стена. Над черным дверным проемом навис балкон. Как он держался?

Тут и там руины обвалились, осели, стали курганами. По мертвым кварталам люди проложили тропинки, и они почему-то проходили как раз по этим курганам. Но больше всего удивило меня то, что раздробленный кирпич пробивался сквозь снег и тропинки были рыжими, будто из-под них проступала ржавчина или кровь.

Вокруг господствовало безлюдье. Встретилось только несколько автомашин да обоз огромных фур, которые тянули кряжистые битюги с хвостами-культяпками.

Ехали мы к профессору Клумову, который заведовал хирургическим отделением Первой городской больницы. Когда повернули на Ленинскую улицу, на угол вышел патруль полевой жандармерии — с автоматами, в касках, зеленоватых шинелях. У одного из жандармов на груди висела бляха-полумесяц. Она придавала ему начальнический вид. Он чувствовал это и держал голову важно, спесиво.

Сколько жизней подпольщикам и партизанам спас Евгений Владимирович! Четыре полевых партизанских госпиталя оборудовал он, обеспечив их медицинскими инструментами, препаратами, перевязочным материалом — всем необходимым. А тот, кто прошел сквозь войну, знает цену индивидуального пакета или ампутационного ножа, тем более если он заменил ножовку или ржавую лучковую пилу.

Еще сильный, крепкий, с пушистой, тронутой сединой шевелюрой, Клумов стоял перед нами, ожидая, что мы скажем.

— Я хочу познакомить вас с товарищем Володей. Он из-за линии фронта, профессор, — открыто сказал Яша, представляя меня. — Вы не против?

— Ну-ну, интересно, — поднял лохматые брови Клумов, не слишком удивляясь Яшиным словам. — Но сначала объясни: почему я, по-твоему, могу быть против? Разве это не радость? Твоя и моя… Ты знаешь, о чем это г-говорит?

— О чем, профессор?

— О-о-о!

Это было для меня новостью. Ни подобной откровенности, ни подобной отрешенности от тревог о себе я еще не встречал.

Жестом он указал нам на белые табуретки у белого стола.

— Читаю Достоевского. Его «Д-дневник», — признался с улыбкой. — Иной раз возникает потребность разобраться и в психологии ницшеанства. Но вот знаменательно — и там чу-увствуешь: человеконенавистники обречены. Вообще — что питает их в жизни? Из живого, конечно. Ничего. А что они м-могут? Могут оскорбить людей, принести им страдания, пролить море крови и захлебнуться в ней. Все!.. Потому важно одно — приблизить эту их гибель. Хотя, по правде говоря, х-хочется, чтобы стоила она не столько, сколько стоит. Ну, а как там м-матушка Москва?

Я начал рассказывать.

— Да иначе и быть не могло! — воскликнул Клумов. — А ты, друг подп-польщик, спрашиваешь… — И, будто в том добром, что услышал, он черпал силу, стал напористо развивать мысли, как и что, согласно его соображениям, стоит сделать, чтобы события развивались более счастливо.

Я сказал, зачем заглянул к нему.

Евгений Владимирович задумался, провел по лицу ладонью и протянул мне руку. Но в этом его согласии я не почувствовал прежней решительности, хотя он и пожаловался:

— Да, с этими партизанскими связными б-бывает всякое. Иногда за помощью обращаются п-просто ферты, которым море по колено. «Дайте», «Подготовьте», «Имейте в виду»… Вы не разрешите показать вас жене? У меня нет от нее секретов. Галя, иди сюда!

В дверях появилась пожилая женщина в черном. К сожалению, она только и запомнилась такой — приятное лицо, седина на висках и черный наряд.

— Галя, — певуче сказал Клумов, — посмотри, Га-аля! Этот товарищ оттуда, издалека… Ты понимаешь? П-послушай, что говорит он о Москве!

В нем, видимо, всколыхнулись воспоминания, грусть. Он пододвинул свою табуретку жене и стал сзади, положив ей на плечи руки. Поднялся было и я, но Клумов энергично запротестовал:

— Сидите и рассказывайте. Рассказывайте, пожалуйста…

Я, разумеется, не знал тогда, что было уготовано этим славным, мужественным людям, которые укрепляли друг в друге веру и были готовы ко всему. А ожидало их страшное…

Долго задерживаться было нельзя — приближался комендантский час.

— Да-а, — вздохнул Клумов, — вы имеете резон. Хватит… Передайте там, что я выполню лю-убое задание…

Человек чувствует границу возможного, за которой беда. Это чувство обостряется, когда ходишь рядом с ней.

Когда для удачи нужны десятки счастливых случайностей, а для провала — всего одна несчастливая. Казалось, все должно быть наоборот. Человек привыкает к опасности и случайностям. В нем нечто притупляется от них. Верхолазы, повторяю, не замечают привычной высоты. А вот чувство, что натянутый до последнего спасательный пояс, когда ты возьмешь в руки чуть больше тяжести, порвется, наверно, есть и у верхолазов. Во всяком случае, я почувствовал — граница!

Правда, многое само пришло к своему логическому концу. С задания вернулся Ваня Луцкий. Усмехаясь, доложил, что расквартировал гарнизонщиков со Змиевки в лесной деревне Якубовичи и те ждут меня. Ждет и Тимчук и, кажется, отдал распоряжение подготовить кое-какого «снадобья» для встречи. А здесь, в городе? Алесь Матусевич отправил дочь и получил от нас все необходимое. Шоферу Некрышу передали приказ в назначенное время быть с машиной на Обойной улице, вблизи от домика, где соберутся немецкие прислужники, и вывезти за город человека, который подойдет к нему с паролем. Я сходил к Матусевичу и в опустевшей квартире продиктовал листовку-приговор. К тому же не было секретом — после террористического акта все контрольно-пропускные пункты закроют, и город будет блокирован. И, наконец, — вот оно, предчувствие! — Платане передал через Яшу немецкий план Минска и новость: в СД начали поступать неясные сигналы — угадывалась какая-то активность подпольщиков. Значит, оставалось или притаиться и ждать, или немедленно оставить Минск. Платаис настаивал на последнем, обещая обеспечить автомашиной.

Однако в назначенные три часа машина не пришла. Не было ее и в четыре. «Неужели беда?..» Сбитый с толку, я, однако, приказал Ване запрягать верного сибирячка. За эти дни он отдохнул, стал сытее, шерсть на нем залоснилась.

Это почему-то придавало уверенность, и мы двинулись в путь довольно бодро. Чтобы миновать контрольно-пропускной пункт, Паперню, поехали мимо Болотной станции в направлении Боровцов.

Как и тогда, управлял лошадью Ваня Луцкий, как и тогда, закутанная в платок, рядом с ним сидела Соня. Но настроение и мысли были другими. Я уезжал от опасности, от возможной беды, мой отъезд отводил ее и от других, но вместе с радостью во мне жила и печаль. Было чрезвычайно жаль того, что оставлял в Минске, тревожно за Матусевича, горько… за многое горько. Беспокоило предчувствие — это еще не все…