Признания Ната Тернера

Чтоб я этого больше не видел, ниггер! — прикрикнул я. — Всякий алкоголь под запретом, ты слышишь меня или нет? Еще раз застану тебя с бутылкой — кишки выпущу! А сейчас марш в кусты, и чтоб я тебя не видел!

Джек, покачиваясь, пристыженно удалился, а я отозвал Нельсона в небольшую рощицу болотной сосны — место темное, под ногами мох, вокруг тучи комарья.

Послушай-ка, — сердито сказал я приглушенным голосом. — Что с тобой такое, а, Нельсон? Ты же вроде бы моя правая рука, а тут вона как, здрасьте-пожалуйста! Сам же всю дорогу твердил, мол, держать надо ниггеров, изо всех сил держать, чтобы не лезли на винокурни да в погреба! Сам предупреждал насчет пьянства, и сам же этому черному клоуну прямо у тебя под носом позволил напиться до поросячьего визга! И что я теперь, по-твоему, должен делать? Если я не могу на тебя положиться даже в такой простейшей ерунде, тогда мы войну проиграли, еще не начав ее!

Прости, — облизнув губы, сказал он. Его круглое флегматичное немолодое лицо с пробивающейся седой щетиной и всегдашним выражением бесконечной подавленности стало совсем удрученным, обиженным и виноватым. — Прости, Нат, — повторил он, — у меня это как-то просто из головы вылетело.

А это ты, братец, не можешь себе позволить, чтобы у тебя там что-то влетало, что-то вылетало, — напирал я, нисколько не удовлетворенный объяснением. — Ты мой первый помощник, сам знаешь, ты да еще Генри. — Если негры у вас не будут ходить по струнке, то можно прямо сейчас вывешивать белый флаг.

Прости, — опять униженно повторил он.

Ладно, — снизошел я. — Забудем. Но чтоб с этой минуты выпивки у негров не было! И последнее. Как будем действовать у Тревиса, помнишь? Чтоб все было без сучка без задоринки. Повторяю: никакого шума. Оружие только холодное — тесак и топор. Никакой стрельбы, пока я не дам команду. Начнем стрелять — до нас еще затемно доберутся. Давай план докладывай.

Это ты прав, конечно, — одобрил он. — В общем, так... — и я в который раз — впрочем, теперь уже в последний — не без удовольствия выслушал подробное перечисление предполагаемых действий по захвату усадьбы Тревиса: — ...Потом вы с Генри заходите внутрь и кончаете с Тревисом и мисс Сарой, правильно? Сэм врывается к мисс Марии Поуп...

Ну да, только ее дома нет, — вставляю я.

Как так?

Уехала в гости в Питерсберг только что, — пояснил я не без сожаления. Что верно, то верно, паршивой старой курице везения было не занимать.

Хмм, — удивился Нельсон, — вот это жаль. Этой старой суке Сэм с радостью чердачишко-то снес бы.

Ну, это — если бы да кабы, — сказал я. — Что дальше?

Ну, тогда, стало быть, — продолжал он, — Сэму лучше оставаться с тобой, правильно? А я с Харком и Джеком лезу на чердак за Патнэмом и тем другим парнем. Это, пока ты занят с Тревисом. Остин тем временем на конюшне седлает лошадей. А Билла куда, а, Нат? Его-то куда присобачим?

Насчет Билла не переживай, — отозвался я. — На стреме стоять будет или еще там что-нибудь. Не волнуйся насчет Билла.

А с младенцем как? — спросил он. — Ты говорил, потом распорядишься, как быть с ребенком. Ну так как?

Я почувствовал, что внутри у меня все куда-то ухнуло.

Про это ты тоже не волнуйся, — ответил я Нельсону. — Придет время, получишь указания. Не знаю, может, мы и не тронем ребенка. — Я вдруг пришел в необъяснимое раздражение. — Все, давай, двигай, — стал я торопить его, — и возвращайся уже с людьми. А я к вам потом сойду, когда стемнеет.

Нельсон ушел, исчез за деревьями, а я уселся жевать кусок свинины, который мне оставили от праздничной трапезы, и тут мне в душу закралось какое-то беспокойство, да так, что даже начали неметь конечности, разыгралось сердцебиение и возникла резь в животе. Меня бросило в пот, и я отложил в сторону недоеденный шмат свинины. Много раз молил я Господа избавить меня от этой боязни, однако теперь стало ясно, что Он не услышал и собирается дать мне полной мерой испытать и эти болезненные колики, и липкий страх. День иссякал, стоячий воздух был влажен. В ушах стоял звон комаров, и я ничего, кроме них, не слышал, разве что иногда долетали обрывки разговоров из лощины. Вдруг подумалось: неужто Господь и Саула с Гедеоном и Давидом заставлял испытывать страх накануне сражения; неужели и они познали этот всепроникающий ужас, эту до костей пробирающую дрожь, хлад неминуемо нависшей смерти? Может ли быть, что и они ощутили, как пересыхает рот при мысли о грядущей бойне, и их плоть тряслась предательскою дрожью, когда они представляли себе множество обезглавленных кровавых тел, отрубленных конечностей, выколотых глаз, когда мысленным взором видели они задушенными людей, которых знали — врагов ли, друзей, неважно, — как те лежат в вечном сне с разинутыми ртами? Неужто Саул, Гедеон и Давид, препоясавшись мечами и ожидая битвы, тоже в непреоборимом ужасе чувствовали, как кровь у них обращается в воду, и лишь об одном думали: куда бы деть меч да как бы убежать подале от поля брани. На мгновение я впал в панику. Вскочил, готовый броситься сквозь чащу, мчаться куда глаза глядят, убежать в дальние леса, чтобы они скрыли меня навсегда от помышлений людских и промысла Божьего. Отмени, отмени, отмени войну, — надрывалось во мне мое сердце. Беги, беги, — рыдала душа. На тот момент страх был так велик во мне, что я чувствовал — нет, никакое учительное известие Божье не достигнет меня. В это время из лощины донесся хохот Харка, и ужас стал отступать. Я трепетал как осиновый лист. Сидя на земле, я заставлял себя молиться, молиться и вслушиваться в себя, а вечерние тени делались тусклыми, сливались с темнотою...

Что-нибудь через час после наступления ночи (было часов десять) я сошел в лощину к своему войску. На востоке всходила полная луна — много месяцев я предвкушал это в мечтах, почти включил в планы. Будучи уверенным, что всю первую ночь мы будем наступать (а при удачном течении дел и вторую), я полагал луну союзницей скорее нашей, чем неприятеля. Для добавочного освещения у нас были факелы из шестов, обмотанных тряпками, вымоченными в камфине — скипидаре пополам со спиртом; бочонок этой смеси Харк выкрал из колесной мастерской. Факелами предполагалось пользоваться в помещении, а иногда, с осторожностью, и на марше, если луны вдруг станет не хватать. Оружие первоначального нападения было простым — три топора и два тесака, хорошенько наточенных у Тревиса на шлифовальном круге. Как и объяснял я Нельсону, чтобы застать врага врасплох, я полагал полезным воздерживаться от ружейной пальбы по меньшей мере в первую ночь до утра, пока наше наступление не наберет достаточную силу. Что до оружия более серьезного — ружей и сабель, — в усадьбах по дороге предполагалось понемногу вооружаться, а уж потом, когда доберемся до миссис Уайтхед с ее оружейной комнатой, тут у нас и этого добра будет хоть отбавляй. Всем необходимым для уничтожения врага он же нас и снабдил: Сэм чиркнул шведской спичкой, целую горсть которых он стащил у Натаниэля Френсиса, и в лощинке загорелся факел. Яркокрасный свет пробежался по серьезным черным лицам и сразу был по моей команде потушен, после того как я возгласил последние слова проклятия врагам: “Ангел Господень да прогоняет их, и да будут они, как прах пред лицем ветра”. Затем, когда в лунном свете фигуры людей вновь превратились в нечеткие тени, я сказал:

Ладно. Пошли. Начинаем битву.

В молчании мы двинулись гуськом — впереди Нельсон, я следом вышли из лесу и оказались на хлопковой полосе позади колесной мастерской Тревиса. Во тьме за мной кто-то кашлянул, и в тот же миг обе дворняжки Тревиса подняли во дворе истошный лай и вой. Шепотом я призвал к тишине, и мы замерли. Затем (я ведь и это предвидел) я жестом показал Харку, чтобы он шел вперед и унял собак: они хорошо его знали, и успокоить их ему было нетрудно. Мы подождали: вот Харк крадучись переходит поле, вот он зашел на двор, а вот собаки узнали его и после нескольких приветственных поскуливаний затихли. Тут во вновь наставшей тишине нас матовым сиянием накрыла луна, будто сверху высыпали мешок светящейся пыли; стало светло, как сумрачным, хмурым днем, от конюшни и сараев даже протянулись длинные тени и ярко обозначились силуэты: крыша, фронтон, конек, дверь. Жара. Безветрие. Из леса не доносилось ни звука, кроме стрекотания чир-чир-чир-чир каких-то сверчков и потрескивания кузнечиков в траве. Вдруг Нельсон положил ладонь мне на локоть и прошептал:

Смотри-кося!

Я увидел, как огромный силуэт Харка отделился от тени конюшни, а рядом возник второй, угловатый и длинный — по всей видимости, Остин, последний, кто должен был присоединиться к ударной группе. Ему было около двадцати пяти, и против своего нынешнего владельца, благожелательного и добродушного Генри Брайанта, он ничего не имел, но ничего не имел и за, поэтому поклялся, что с удовольствием убьет его. Когда-то, впрочем, он затеял в Иерусалиме жестокую драку с Сэмом из-за какой-то цветной девки, и я очень опасался, как бы их вражда не вспыхнула с новой силой.

Я дал знак остальным, чтобы шли за мной, после чего мы, след в след, пересекли хлопковый надел, тихо перелезли с приступочки через забор и встретились с Харком и Остином у теневой стены колесной мастерской, с той стороны, которую из дому не видно. Теперь мы были ввосьмером. Я передал ключи Нельсону, шепотом объяснил ему и Сэму где что, а в это время прямо у меня над ухом, за стеной сонно хрюкали в хлеву Тревисовы свиньи. Сэм и Нельсон проскользнули в мастерскую — нужна была приставная лестница, — а Остину я велел идти в конюшню и седлать хозяйских лошадей, стараясь делать это как можно тише. Остин был долговязый верзила с весьма противной черной рожей, напоминавшей череп; несмотря на высокий рост, он был проворен и ловок, и очень силен. От усадьбы Брайанта он ехал через лес, его лошадь вспугнула скунса, и теперь от него жутко воняло. В конюшню он не уходил до тех пор, пока Сэм и Нельсон не вернулись с лестницей. Вместе с ними я через двор направился к торцу дома, тогда как другие четверо бесшумно прошли перед нами к парадной веранде, чтобы занять вокруг нее позиции в кустах. Вонь скунсовой струи все не рассеивалась, жгла ноздри. Обе дворняжки, сопровождая нас, семенили под лестницей; их тощие бока рельефно обрисовывались в резком лунном свете, одна волочила покалеченную лапу. Задул слабенький ветерок, и запах скунса исчез. Взамен принесло роскошное благоухание мимозы. На миг у меня перехватило дух — вспомнились давние времена, когда на благоухающих мимозой лужайках лесопилки Тернера я играл с мальчиком по имени Уош. Но греза эта рассыпалась сразу и вдребезги: донеслось тихое тук-тук — это лестницу приставили к стене дома. На пробу я слегка шатнул ее, крепко схватился на уровне груди за перекладину и быстро полез наверх мимо свежепобеленных досок обшивки, которые в хрустально-матовом сиянии луны сверкали так, что становилось больно глазам. Не успел я добраться до открытого окна верхнего коридора, где дрожали и колыхались занавески, как уже слышал доносящиеся из хозяйской спальни полузадушенные хрипы со стонами, то писклявые, то басовитые, и догадался, что это храп Тревиса. (Вспомнилась фраза мисс Сары: “Когда мистер Джо спит, гром стоит — спасайся, кто может, но с этим свыкаешься, и довольно быстро”.) Я тихо перевалился через подоконник в темный коридор, оказавшись в самом средоточии гулкого храпа, заглушившего стук, с которым мои ноги ударили в скрипучий пол. Под рубашкой я был в липком поту, а во рту пересохло и стояла горечь, будто я желуди жевал. Вдруг подумалось: это не я — тот, кто делает такое, это кто-то другой. Я попытался сплюнуть, но язык заскреб о нёбо, будто это штукатурка или гипс. Нащупал ступеньки.

Спустившись на первый этаж, я зажег шведской спичкой свечу, и она тут же выхватила из мрака пораженную черную физиономию дворового слуги подростка Мозеса, который вылез из своей клетушки под лестницей, услышав мои шаги. В испуге он вращал выпученными белками глаз. Стоял совершенно голый.

Ты чего тут, Нат? — прошептал он.

Не твое дело, — прошептал я в ответ. — Иди, спи себе.

А времени-то сколько? — не унимался он.

Заткнись, — отвечал я, — иди спать.

Со специальной стойки, оказавшейся у меня под локтем, я снял два ружья и саблю, пошел к парадной двери и откинул щеколду, после чего с веранды по одному вошли остальные. Билл шел последним. Я упер ладонь ему в грудь.