Признания Ната Тернера

Когда мы отходили, бежали вниз по склону холма, далеко позади меня пал, получив ранение, и Харк. Споткнувшись, я свалился, тут же вскочил, хотел броситься к нему, но он был слишком близко к веранде; зажав ладонью рану, он силился подняться, но тут из дома под прикрытием ружейного огня выскочили трое голых по пояс негров в кучерских бриджах и сапогах и ногами опять сшибли его наземь. Харк бешено вертелся, изворачивался, но они вновь и вновь пинали его, избивая с таким усердием, какое не могло быть вызвано принуждением, угрозами или увещеваниями со стороны белых, они явно отводили на нем душу, били его так, что я видел, как из его огромной рваной раны вылетают струйки крови. Потом они потащили его мимо одной из превращенных в заграждение повозок и куда-то под веранду, причем даже когда он уже исчез из виду, можно было заметить, что двое негров наперебой пытаются достать его сапогом по раненому плечу. Я тогда убежал и спасся. Помню, как тошно мне было от ярости и осознания разгрома, а позже, вечером, когда мое войско навсегда исчезло (те последние двадцать человек, что все же вышли в сумерках из мокрого леса на последний огневой контакт с дюжиной конных ополченцев округа Айл-оф-Уайт, были кто без сил от усталости, кто деморализован или пьян — да, прав был Грей, — и, конечно же, они не могли не попытаться вчистую раствориться среди деревьев, чтобы потом, крадучись, отправиться по домам в нелепой надежде, что из-за суматохи их преступная выходка останется незамеченной), да, когда войско исчезло, я тоже попытался в одиночку скрыться, вопреки здравому смыслу продолжая надеяться, что, может быть, найду еще Нельсона или Остина, или Джека, мы соберемся с силами, переплывем через реку и втроем-вчетвером тихой сапой взломаем арсенал, но не успела еще и ночь настать, я понимал уже — слышал в ночной перекличке белых, в стуке копыт кавалерии по темным дорогам, что эта моя надежда — чистое безумие, и тут в бесплодной черной глубине моего сознания поднялся рев обид и обвинений: Это негры тебя побили! Ты чуть не взял усадьбу Ридли. М взял бы Иерусалим, если бы не черная сволочь, не проклятые раболепствующие жсополизы-негры!

На следующее утро, когда впервые за последние дни я выспался и впервые был один, едва лишь первые лучи солнца заиграли в туманной прохладе на верхушках сосен, в поисках пищи я вышел из лесу и вскоре набрел на усадьбу Вогана, где эскадрон Нельсона убил четверых. С позавчерашнего дня печи в кухне еще курились, в просторном белом доме было тихо и пустынно. Пробираясь мимо курятника к хлеву, я услышал пыхтенье и хрюканье — оказалось, два диких кабана пожирают труп мужчины. Должно быть он служил управляющим. Тело было без головы, и я понял, что последнее человеческое лицо, которое этот человек видел, было рожей Билла. Какое-то время я наблюдал, как кабаны роются в человеческих внутренностях, и никаких чувств при этом не испытывал; заляпанные грязью мерзкие твари могли бы с тем же успехом жрать помои или бросовую требуху. Но когда я набрал уже кое-каких продуктов на разграбленной, замусоренной кухне и приготовил себе на первое время мешок с мукой и солониной, страх и смущение овладели мною. За многие годы у меня выработалась привычка — я говорил уже — проводить этот утренний час в молитве и размышлении, но когда я возвратился к лесу и стал там на колени, дабы молить о Божьем водительстве в грядущие времена уединения и вопрошать Его о путях спасения (ныне, когда мое дело, Ему посвященное, безвозвратно погибло), к неописуемому своему ужасу, я обнаружил, что впервые в жизни я даже думать, и то неспособен! Как ни пытался, я не мог исторгнуть из своих уст молитву. Понятный и знакомый мне Господь ускользал от меня. Тем ранним утром я все ждал, все мешкал, чувствуя себя одиноким и брошенным, как не было ни разу с тех самых пор, когда выучил я имя Божие.

Так я сидел и вспоминал, дрожа на ноябрьском ветру и слушая накатывающие из города вечерние звуки, и ярость во мне иссохла и понемногу замерла. Вернулись пустота и безысходность, да к тому же острое, мучительное одиночество, каковое, по правде говоря, с того самого раннего утра на опушке леса ни на миг и не покидало меня все долгие недели, когда я прятался в берлоге на краю болота, — одиночество, происходящее от невозможности молиться. И я подумал: может быть, этим страданием Господь пытается мне что-то внушить? Может быть, как раз этим кажущимся Своим отсутствием Он и ведет меня к тому, чтобы я поразмыслил над чем-то, о чем я прежде не задумывался или чего не знал вовсе. Как это можно, чтобы человек пребывал, в такой пустоте и безнадежности? Ведь не мог же Господь в бесконечной благости своей и величии сперва избрать меня для столь значительной миссии, а потом, когда я потерпел поражение, позволить мне претерпевать такую бого-оставленность, будто мою душу бросили в бездонную яму, как какой-нибудь никчемный клуб дыма или пара. Несомненно, этим Своим молчанием и отсутствием Он являет мне знамение куда важнее всех прежних...

Я нехотя поднялся с кедровой скамьи и, вытянув цепь на всю длину, подтащился к окну. Выглянул в сгущающиеся сумерки. Откуда-то с берега реки, где кончается изрытая ухабами дорога, доносились аккорды то ли мандолины, то ли гитары и молоденький девичий голос. В хрупком горле какой-то девчонки, скорей всего белой (я-то никогда уж ее не увижу), рождалась мелодичная и нежная песнь и плыла себе, несомая ветром, над притихшей рекой. В сумраке вспыхивали яркие белые точки снежинок, и музыка сливалась в моей душе с утраченным и забытым ароматом лаванды.

Там, в далеком краю, где мой милый уснул...

Голос мягко вздымался и опадал, а потом и вовсе сгинул, и другой девичий голос тихо позвал: “Джинни, ты где?” — а сладостный запах лаванды все разносился по полям моих воспоминаний, так что я даже поежился от тоски и желания. Обхватив голову руками, я уперся в холодные прутья решетки, про себя думая: нет, мистер Грей, нет во мне никакого раскаяния. Я бы все повторил сызнова. Но и тому, в ком даже перед лицом смерти нет раскаяния, подчас приходится спасти одного из заложников — во искупление собственной души, поэтому я говорю: да, я бы их всех убил сызнова, всех, кроме...

Почти сразу, еще в первый час после происшедшего в доме Тревиса, я начал опасаться, что Билл отберет у меня бразды правления, и вся моя великая миссия пойдет прахом. Не то чтобы я тут же вообразил, будто он у меня отобьет моих самых верных вроде Генри, Нельсона или Харка — они были полностью под моим влиянием, да и сами стали командирами собственных подразделений. Однако, по мере того как близилось утро и наши ряды пополнялись новыми людьми (ведь было захвачено уже с полдюжины имений, лежавших на кривом и окольном пути от Тревиса к миссис Уайтхед), дикое, безоглядное, сумасшедшее стремление Билла главенствовать становилось настолько явным, что я не мог на него не обращать внимания, равно как не мог побороть в себе панику, вызванную моей неспособностью убивать. Взять хоть Иисуса Навина — разве не собственным мечом поразил он царя Македского? А Ииуй! Не своей ли рукою натянул он лук и поразил Иорама между плеч его? Предвестия беды витали в воздухе. Я понимал: нельзя ждать, что люди сплотятся вокруг меня и будут храбро биться, если сам я чураюсь крови.

Дело в том, что после позорного провала моей попытки расправиться с Тревисом и мисс Сарой, еще дважды я имел возможность оправдаться, вновь на глазах у всех своих адептов и соковников пытался пустить в ход меч, дважды заносил грозный клинок над посеревшим лицом белого, но в первый раз мой клинок лишь вскользь задел жертву, отскочив с бессильным тупым стуком, а во второй — удар пришелся так далеко от цели, что, изумившись этому, я подумал даже, не отвела ли его чья-то могучая, невидимая, эфирная рука. И оба раза именно Билл с ядовито-насмешливым видом: “Ну-ка, ну-ка оты-ди-ка, милейший проповедник, в стороночку!” — плечом оттирал меня и с выражением свирепой похоти, сноровисто и беспощадно наведя на топор кровавый глянец, приводил очередную казнь в исполнение. Никоим образом не мог я ни обуздать его, ни преследовать укоризнами. На ненасытимую его жажду крови другие тоже взирали с ужасом и недоумением, но избавиться от Билла, буде я даже мог осуществить это, было бы все равно что отрубить себе правую руку. Все, что я мог сделать, когда он предлагал мне отойти, это в точности его приказ выполнить, то есть отступить в сторону — в надежде, что остальные, может быть, не заметят в моих глазах промельк гаденького унижения или хотя бы не увидят, как я тайком убегаю в лес, где меня долго выворачивает наизнанку, — такое, правда, случилось всего лишь раз, после того как на моих глазах топор Билла разрубил надвое череп молодого плантатора по имени Уильям Риз.

С рассвета над окрестностями повис жемчужного цвета туман, он не рассеивался уже несколько часов, когда наш отряд из двенадцати сабель остановился в лесу на подходе к имению миссис Уайтхед, чтобы позавтракать беконом и фруктами. Солнце понемногу выжигало дымку, обрекая день на удушливую, спертую жару. За ночь мы разнесли в пух и прах шесть имений с плантациями и убили семнадцать человек. Из них у Билла на счету было семеро; остальных делили между собою Харк, Генри, Сэм и Джек. Ни один не избежал топора или сабли и никто не выжил, чтобы поднять тревогу. Внезапность действовала ошеломляюще, оглушительно. Наш поход совершался в полной тишине и сеял смерть. Я знал, что, если нам достанет удачи справиться с верхним выгибом нашей буквы “S” с той же тихою и безупречной, лихою четкостью, с каковою мы ухитрялись действовать до сих пор, нам, может быть, и вовсе не придется идти на такой риск, как ружейная пальба, пока мы не окажемся совсем близко от Иерусалима. Личный состав наш вырос, как я и ожидал, до восемнадцати сабель; у девятерых теперь были лошади, в том числе четыре арабских скакуна, взятых нами с плантации Риза. Мы были до зубов вооружены саблями, топорами и ружьями. Двое молодых негров, присоединившихся к нам в имении Ньюсома, были пьяны и явно тряслись от страха, но остальных новых рекрутов, разминающихся и горделиво расхаживающих среди деревьев, боевой дух так и распирал. А я в тревоге не находил себе места. Доведенный до крайности, я сам себе поражался: да было ли такое в истории, чтобы командующий оказался в столь затруднительном положении, что не только власть, но жизнь его оказалась под угрозой из-за наглой, граничащей с бунтом дерзости фельдфебеля, которого он не может позволить себе ни убить, ни, тем более, прогнать. Отчасти с целью хотя бы на время освободиться от действующего на нервы мельтешения Билла (но также и в соответствии с первоначальным планом — не настолько уж он свел меня с ума) незадолго перед рассветом я послал Билла и еще четверых под командой Сэма громить усадьбу Брайанта, которая лежала милях в трех к востоку. В самом-то деле: Сэм вырос с Биллом вместе у Натаниэля Френсиса, пару раз они вместе пускались в бега, и я решил, что, во всяком случае, какое-то время Сэму, возможно, удастся управляться с ним и несколько его утихомиривать. В усадьбе Брайанта было человек шесть, подлежащих смерти, несколько ожидающих нас рекрутов и несколько красавцев-скакунов, которые могут стать бесценными, когда дело дойдет до внезапных набегов. Усадьба была на отшибе, и я разрешил Сэму использовать ружья. Трудностей там никаких не ожидалось. В притихшем жарком лесу мы ждали, когда эта группа вернется, чтобы уже нерасчлененною силой ударить по следующей цели.

Чувствовал я себя из рук вон плохо: затянувшийся приступ рвоты, который мучил меня в имении Риза, оставил после себя потливую слабость и тошноту, да еще и желудочные колики не прекращались. Где-то над ухом в кустах скрежетал, трещал и тараторил дрозд. Заткнись! — мысленно кричал я на него. Уже стало нестерпимо жарко — сверху злобно пялилось солнце сквозь полог дымки, но уже не млечно-чистой, а свинцовой, давящей, враждебной. Пытаясь скрыть от своего войска дрожь, которая, не унимаясь, сотрясала все мое тело, я не стал есть вместе со всеми ни бекон, ни персики, а удалился один с картой и бумагами под сень отдельно стоящей купы деревьев. Следить за войском я оставил Нельсона и Генри. Поблизости протекал ручей, и, помечая на карте путь нашего продвижения, я слышал, как люди моют коней, поливая их водой из медных ведер, которые были частью нашей добычи. Среди негров царило возбуждение и веселье. Слышался смех, и пусть некоторые из них были пьяны, мне было жаль, что я не разделяю их самодовольства и буйной радости, что не могу унять грызущее меня изнутри беспокойство, замедлить бешеное биение сердца. В конце концов я попробовал молиться, взывая к Господу с просьбой даровать мне решимость, подобную той, что снизошла на Давида; это помогло: тошнота и головная боль несколько отступили. Когда примерно в половине девятого между деревьями замаячил эскадрон Сэма, я почти воспрял к новой жизни, поэтому поднялся и пошел встречать ребят. Вместо шестерых возвращалось десятеро, и некоторые уже сидели на резвых беговых лошадках Брайанта, а по шикарным новым кожаным сапогам на ногах у Сэма можно было понять, что поручение они выполнили успешно не только по части лошадей. Тому, чтобы в сражениях брали трофеи, я не очень противился: было ясно как день, что пытаться не позволить кому-либо из этой армии обездоленных и отверженных брать себе понравившиеся цац-ки и побрякушки — все равно что запрещать голубю летать, предварительно открыв перед ним дверцу клетки. В то же время я был полон решимости ограничить безобразие какими-то рамками: нельзя, чтобы добыча нас обременила, лишила легкости маневра, поэтому, когда я увидел, что Билл вывез из усадьбы Брайанта огромное настенное зеркало в золоченой раме, я понял: сейчас или никогда — я должен призвать его к порядку.

Еще на подходе к их компании я понял, что Билл возвращается героем, подлинной звездой похода. Лицо и руки перепачканы кровью, вертится в седле как на иголках, на плечах внакидку флотская тужурка с золотыми эполетами армейского полковника, на голове, вся в галунах, лихо, на пиратский манер заломленная офицерская фуражка, — уж он ее и поправит, и прихлопнет, без перерыва при этом радостно поучая рекрутов-новичков из полевых пахарей, что-то им бессвязно и нечленораздельно вкручивая.

А топор у меня востер — поэл, нет? — бахвалился он. — Востер, как блошиный хвостер, так-то вот! А был бы не востер, хрен бы я их всех на тот свет перепер! Эт-то уж я вам говорю! А тут, гля-кося, зеркалом, понимаашь ли, обарахлился — буду смотреть, шибко ли востер мой собственный хвостер!

В ответ и стар, и млад вокруг так и зашлись, так и взвыли от смеха. У всех штаны и башмаки забрызганы запекшейся кровью, кровь на голых локтях и запястьях. К нему их так и тянуло: сидя верхом, подавались вперед и вбок, чтобы быть ближе, спешившись, взирали с обожанием, ни на миг не переставая радостно скалиться, совершенно зачарованные этой его безумной песнью, гимном его торжества. Негры Брайанта, троих из которых я никогда прежде не видел, были радостно и безмятежно пьяны, каждый в открытую обнимался с полугаллонной бутылью виски. Да и без этого они бы все равно сейчас витали в облаках в полном беспамятстве и помрачении рассудка, впервые отведав крови и свободы; их истерический хохот вороньей стаей взмывал и разлетался по кронам деревьев. Для них вовсе не я, а Билл был черным избавителем, мечтою во плоти. Один из этих мальчишек, довольно светлокожий паренек лет восемнадцати с черными гнилыми зубами, от смеха настолько забылся, что в собственных штанах устроил настоящий потоп.