Призрак колобка

– Пришел, молоток. Значит, слушай. Молодец Павлуха. Так. Все сидим. Молчок. Ну кто хочет, кому дадут. Ты ниже жижи. Кругом суки-наружка. В печенках сидят, досмотр. Ты тише мыши. Спросят – вякни, мол, сегодня побил… рекорд. Ногами сучил на скорость. Руки вращал. Или чего. Сидишь, не дышишь, не газуешь. Все сказали. К перерыву. Я встал. Половина наших, ждут, свора. Когда гавкну. Ты не шелохись. Ты запасной. Если обращусь к другому, крестись и божись, что баба и попал случайно. Коньяку в вестибюле тяпни, на дарме. Пол рюмки. Кругом, Павлуха, косые, пригляд. Нет демголоса. Так. Я встал, дело к перекуру. Говорю, господа Сенат и уважаемый Гость. Он гость… по проформе. Протокол. А то прокол. Ухи отгрызут. Говорю… ты сидишь, не ссышь, схвати электрокнижку с картинками Конституции, прижми к грудям… хорошо… Я – перед перекуром разрешите вот Павел… Петр? Петр человек передается ему голос мой временной основе. Организационно. Он теперь голос края… регламент. Скажи – Петр. Можешь не вставать, все равно зад прилипнет. Кругом шавки и ихние. Все тебя. Говоришь: внеочередной голос. НАШЛИД найден нашли сегодня. Старый отменен. Новый светлый, за народ, за душу и мать. Все людям даст: заводы – рабочим-зомбям, землю – христианам-пахирям и мызы латышам. Безмозвезно… Делиться надо, не забудь. Теперь главная фраза под протокол Сената. Остальное можешь не гундить. Все одно от поноса… НАШЛИД отменен и взойден… нашедшен новый НАШ – Пращуров все! Все! Все! И вали между ножек под стол. Там срентируешься. Потом найду – все твое. Так, упомнил?

– Ну, – только и ответил я.

– Ну иди помаленьку, – тихо подтолкнул меня голосом грязный, воняющий экспортной мочой старикан.

Я встал и на козьих ножках пошел считать ступеньки, скользить глазами по фальшивым падающим колоннам и негнущейся рукой тыкать свой ПУК в лица сторожевых псов на входе.

* * *

В мраморном вестибюле среди бонз и ряженых витал стойкий гулкий дух пьянства и истерии. За барной стойкой щелкал пальцами и хромированнными шейкерами аскетичный прапор с лицом исхудавшего мастифа, белыми глазами мраморного нерона и в белом же блейзере бармена с золотыми крупными пуговицами.

– Налей, – продавил я голос и ткнул в коньяк.

– Приглашенным и пристяжным только коктейль. «Зеленую Мэри» или «Крокодильи слезы»?

– Лей коньяк, сиплый гундос, – глухо потребовал я. – Полную.

Желтый скелет с отвращением плеснул мне в стакан на палец. Я выдул задорную влагу залпом, швырнул склянку на стойку бара, взял пластиковый пакетик с «Зеленой мэри» и отошел к колонне. Заиграла взявшаяся с потолка торжественная музыка, я тянул из трубочки отвратительное пойло: смесь сивухи и лягушачьего пота, куда еще плюнули помадой секретарши суда. И даже на секунду не позволил себе прикинуть стратегию отступления, тактику побега и диспозицию оправдания на Сенатской площадке. Плевать, все равно в жизни все иначе, чем в голове, и луна лунатику всегда светит невидимой своей стороной.

Заиграл скрипучий, заезженный патефоном туш. Шаркающая толпа вскинулась и подалась. Полезли заглядывать поверх голов, шептать и изображать балерин на пуантах. В плотном кольце приближенных прибыл НАШЛИД. Он быстро двигался по зале, бодро подскакивал то к одному, то к другому из собравшихся в полукольцо ротозеев. Главная группа прорвала парад зевак и слишком быстро стала приближаться ко мне.

Проклятый коктейль несколько сковал члены, и я повернулся, чтобы улизнуть за колонну, а там за фрамугу окна, а там и в город, на соревнования прыгунов на тарзанке. Но злонамеренные намерения рухнули: только я сунулся убираться по добру, как дорогу мне преградила подлая ухмыляющаяся рожа бармена, и его жестяная грудь с сияющими пуговицами бесцеремонно вытолкнула в круг.

Группа уже оказалась рядом, я обернулся. НАШЛИД стоял напротив и тяжелым цепким взглядом быстрого и юркого мастера школы дзин-ё ошпаривал меня.

– А это из народа, из приглашенных?

– Никак нет, – я вдруг автоматически, словно поручик по особо гнусным поручениям, щелкнул каблуками своих стоптанных тефлоновых ботинок. – Именно так.

НАШЛИД шагнул ко мне, схватил холодной клешней мою потную ладонь и кратко, энергично пожал. Кости моей кисти чуть побелели.

– А зовут вас как, юноша? – чуть улыбнулся руккрая. – Павел?

– Именно так, – отчеканил я и вновь щелкнул и так еле живой обувью. – Никак нет, Петр.

Казалось, НАШЛИД был чуть озадачен.

– О чем собираетесь выступать? Если, конечно, надумаете. Что заботит. Но не из чепухи, а серьезно? – и этот тихим зверем, ждущим на тропе хомячка или тушкана, улыбнулся.

– Мало велосипедов. Развивать. Пусть конки пашут. Изготовить велоцепи кустарно и дать людям движение развития. Позволить ремонт ЖКХ, чтобы молодые могли упражняться, умножаться. Без запрета любви к людям. Конкретно. И не все спорт. Этот.

– А что еще? – вперился НАШЛИД.

– Науку, космос, тяжелое двигателестроение.

– А транспорт?

– Западный экспресс отменить. Пустой ходит. Возить молодежь локально на поля, на массовки.. маевки. Под липы.

НАШЛИД повернулся к стае.

– Ну вот, Феликс, а ты говорил – чужой. Дурак ты, Феликс, совершенно свой.

– Он штык у латыша отобрал.

– Паш, отбирал? – улыбнулся мне НАШЛИД.

– Никак да! – опять стал портить я обувь. – Он на могилы срал… Бывших воинов-интернационалистов.

Руководитель повернул голову к шавке. Та смущенно и как-то боком кивнула. НАШЛИД широко и душевно рассмеялся.

– Вот, Шнурков, что вы все бормочете, дармоеды. Не наш. Бормочут, Петруха, не могу. Самый он наш! Дерзайте, юноша, – и пошел со стаей дальше мелким шагом. Потом чуть вскинулся, будто что-то забыл, полуобернулся и бросил: – Антониде поклон.

Это было уже слишком даже для меня.

В круглом зале, за обширным столом вокруг огромного букета перуанских роз, куда скоро серебрянный колокольчик согнал всех, я сидел в потустороннем ступоре. Уши слушали отдельно от мозга, ум отделился от органов равновесия и координации, все фибры души обмотались вокруг спинного и сильного и устойчивого крестца.

Кругом бормотали старцы, и взбалтывались, словно зеленые болотистые коктейли, молодые болтуны. Звали, кажется, сосредоточиться, собрать что-то в кулак, завершить дообмундирование стрельцов парадной одежей от-кутюр. Требовали сосредоточиться на достигнутом, разогнать шалопаев, если объявятся, рвущих общественные клумбы и строго требовать сансертификат у содержательниц литературных борделей и изменивших пол сутенеров. Признано было целесообразным получать велосипеды деталями по инвесттрубе от частных дарителей, для этого заложить расширение трубы наноспособом и закупить семь кувалд и два лучших мировых домкрата.

Сенатор, продвигавший латышей, запросил присвоить им временную категорию наемник-кретин, а сенатор, гнувший от чрезвычайщины, потребовал официального запрета на оползни. И повального осуждения треснувших земель. Поставили вопрос реабилитации жертв политических и дворцовых репрессий – Павла первого и Петра третьего. Я, было, вскинулся и задрожал, но потом понял, что я не второй, а самый крайний в этом краю. И все же лидер вдруг потребовал молодежь.

– Ваше мнение по этому вопросу, Павел, – вежливо кивнул мне уже преобразившийся, отмытый и перенаряженный Пращуров, блистая крупным орденом в вицмундире. – Излагайте не взирая. Лица все здесь заодно прогресс.

– Извольте, – вскочил я, не понимая, что верещу. – Хватит издеваться над народом, долой мигалки золотой молодежи с Моебилями. Лошадь шарахается, конь прядет ухом. Пусть мигают образованием, а не трусами «Труссарди».

– Дельно, – хмыкнул НАШЛИД, – запишите, – кивнул он референтам сзади.

– Очень толково, гражданин Павел, – нарочно подставил меня Председательствующий Пращуров. – Еще, тем же духом.

– А еще, – сказал я, морща каменный лоб. – Пусть все люди обнимутся. Воссоединятся. Забудут распрь. Я обниму тень своего учителя. Пращуров обнимет Шнуркова. Спортсмен поцелует трижды бойцов на деревянных мечах из общества древних русистов. Имени Мологи и Велеса. Соседи пусть лобзают друг друга по утрам и вечерам, и каждый гладит «Дружка», чтобы тот не заболел, как Большой. Я лично готов обнять всех. По очереди, за небольшие начисления в ПУК. Объявить день-праздник обнималок, обнимок.