Призрак Перл-Харбора. Тайная война

Смерть стала также привычна, как чашка баланды по утрам и команда «отбой» по вечерам. Плакидин жил только одним, как бы так исхитриться, чтобы умереть в тепле на больничной койке. Он бежал от равнодушия, которое было страшнее холода и самой смерти. Оно выстуживало сердце, душу и превращало их в вечную мерзлоту.

Иван с тоской думал о том, что возможно завтра, а может — послезавтра, его оставят последние силы, он рухнет в колючий сугроб и больше никогда не поднимется. Кто-то из охраны лениво приподнимется над костром и прикрикнет, может, даже пальнет или натравит бешеного Троцкого. Но даже эта дурная псина, недолго потаскав тело по вырубке, бросит где-нибудь под кустом и вернется к хозяевам и теплу. Те даже не пошевелятся, чтобы отогнать шестерку Коромысло, который давно зарился на его свитер, чудом сохранившийся с московской пересылки.

Жадные, трясущиеся руки сдерут с деревенеющего тела то, что еще можно обменять у лагерной обслуги на пачку махры и чифиря. И никто, даже добряк Сергеич, с которым они месяц кантовались в штрафном бараке, не прогонит «шакалов». В конце дня он и другие «доходяги» взвалят на себя заледеневший труп и, как бревно, потащат в лагерь. Спотыкаясь о валежины и проваливаясь в сугробы, они будут проклинать его за то, что помер не по-человечески, за то, что отбирает последние силы. Уже в лагере, когда другие бригады начнут хлебать вечернюю баланду, им еще придется стоять на плацу, пока комендант с врачом не проведут по акту «загнувшегося от инсульта „доходягу“», и штабель мертвецов у «временного склада» пополнится еще одним «бревном».

«Ну и пусть! Наконец отмучусь», — вяло шевелилась в сумеречном сознании Плакидина эта мысль. Постепенно боль ушла из тела, оно уже не ощущало стылого холода, и он провалился в другой мир…

Упругие струи соленой воды забивали рот и нос, вздыбившаяся морская волна вынесла его на гребень и, сердито зашипев, стремительно увлекла вниз. Мускулистое, загорелое тело выскользнуло из гневно вскипевших бурунов и, подчиняясь энергичным взмахам рук, поймало новую волну. Она пыталась извернуться под ним, но он яростно молотил ногами и упорно пробивался к затону между скал. Встревоженная Лидия, забыв про книгу рассказов Зощенко, металась по кромке берега и высматривала его среди бушующих бурунов.

До берега оставалось не больше десятка метров. Иван греб изо всех сил, но море не хотело уступать в схватке. Ему пришлось исхитриться. Поймав очередную волну, он не стал сопротивляться и отдался в ее власть. Сердито шипя, она пыталась сбросить его с себя, но он удержался на гребне, стремительно скользнул вниз и поймал ногами опору. Море в бессильной злобе плеснуло вслед пеной и, сердито шипя, откатилось от берега. Иван выбрался на пляж и в изнеможении растянулся на горячем песке, радуясь солнцу и своей маленькой победе.

Подставив лицо солнцу, он наслаждался теплом и свободой. За пятнадцать лет службы в разведке можно было по пальцам пересчитать дни, когда ему не требовалось вживаться в чужой образ и на короткое время побыть самим собой. Пошли четвертые сутки, как он с женой выбрался из холодной и слякотной Москвы в этот крохотный уголок земного рая.

После двух лет нелегальной работы в Австрии по возвращении домой начальник Четвертого (Разведывательного) управления Рабоче-крестьянской Красной армии Ян Берзин выхлопотал ему и Лиде путевки в Абхазию. Несмотря на середину октября, загулявшее лето не собиралось уступать место осени. И только яркий багрянец лесов предгорий и ослепительно белые шапки на вершинах Бзыбского хребта напоминали о ней.

Бархатный сезон в Абхазии продолжался. В воздухе появились те удивительные легкость и чистота, что бывают здесь только в октябре. Небо, умытое короткими грозовыми дождями, снова ожило после изнурительной жары и завораживало нежными красками. Приморский парк украсился нежным бело-розовым цветом распустившегося олеандра, а свежую зелень усыпала золотистая пыльца буйно цветущего осман-дерева.

Крохотный поселок Новый Афон, прилепившийся, подобно ласточкину гнезду, у подножия величественной Анакопийской горы, вершину которой венчал грозный венец древней цитадели, представлял собой самый драгоценный брильянт в «короне» Абхазии.

Иван с Лидией безоглядно погрузились в чарующую атмосферу этого божественного места. С наступлением вечера окрестности Нового Афона превращались в грандиозную, фантастическую сцену и напоминали библейские сюжеты с полотен Иванова, Брюллова и Куинджи. В призрачном лунном свете купол колокольни монастыря, подобно Вифлеемской звезде, таинственно мерцал на фоне величественной панорамы гор. А когда наступала полночь, то оживали руины древней цитадели, и в легких порывах ветра, налетавшего с гор, чуткому уху слышались позабытые голоса прежних цивилизаций: греческой, римской и византийской. Над бухтой и на берегу небольшого озерца весело перемигивались и приглашали зайти на огонек абхазские пацхи — летние кухни…

— Подъем! — истошный вопль нарядчика вернул Плакидина к смерти.

Тяжелые, словно свинцовые, веки с трудом открылись и перед помутненным взглядом, как сквозь туман, проступила трухлявая, покрытая инеем крыша лагерного барака. Звон рельса, подобно бичу, подстегнул зэков. Иван сполз с нар и с трудом устоял на непослушных ногах.

— Становись! — рявкнул дежурный.

Неровная, вихляющая шеренга выстроилась в проходе. Тут и там в ней зияли провалы — десяток тел остался лежать на нарах. Нарядчики, не дожидаясь команды, подхватили у выхода носилки и рысцой протрусили к покойникам. Живые потухшими, равнодушными взглядами проводили печальную процессию. Вялая перекличка прошелестела в бараке, и злобно переругивающаяся очередь выстроилась в туалет. Самым слабым и забитым нужду пришлось оправлять на ходу. Урки пинками загоняли их в строй, чтобы первыми попасть в столовку, а там ненадолго урвать кусочек тепла и размочить вонючей баландой ссохшийся от голода желудок.

Лагерь в эти минуты напоминал растревоженный муравейник. От всех бараков, сбиваясь на бег, черными ручьями стекались к столовой колонны заключенных. Здесь они натыкались на дежурного и его помощника по лагерю. Они снова принимались их ровнять и строить. После короткой «строевой» первыми подхарчиться заходили урки и занимали места у пайки, крохи с их стола доставались «опущенным» и «политическим».

Прошло пятнадцать минут, и конвейер смерти сделал очередной оборот. Из столовок колонны заключенных потянулись на лагерный плац; навстречу из штабного барака вывалила толпа офицеров с «кусками» — сержантами и старшинами. Впереди важно вышагивал сам начальник, а позади, кутаясь в воротники тулупов, трусили «кум» и начальники отрядов. Начальник, взгромоздившись на трибуну, осипшим голосом заклеймил «предателей» и, пригрозив «стенкой» за невыполнение норм, возвратился в барак к свету и теплу. После него наступила очередь нарядчиков — в их руках были жизнь и смерть заключенных.

«Политическим», как всегда, не повезло. «Придурки» и спецы расползлись по теплым местам: мастерским, складам и лазарету. А «политические», сбившись в колонны, под лай псов и мат караула, прошлепав по плацу «похоронным» шагом, отправились на лесоповал. Черная, пропахшая запахом костра колонна выползла за ворота лагеря, и гигантская гусеница судорожно потащилась по просеке. Едва волоча ноги, зэки добрались до вырубки. Начальник караула, которого за глаза называли не иначе как Волчок, угрожающе сверкая клыками, торопил нарядчика с распределением работ. Холод стоял собачий, и он с другими вертухаями спешил поскорее пригреть свой зад у костра.

Плакидину и еще трем зэкам повезло — им выпало быть кострожогами. Они расползлись по делянке собирать сушняк. Лес оказался старым, вскоре первый костер для караула заполыхал на взгорке. То ли мороз сказался, то ли Волчок сегодня встал с той ноги, но караульные и собаки особо не донимали заключенных и отдали все на откуп бригадирам.

Свой костер кострожоги развели подальше от глаз Волчка. Спичка в руках Ивана сухо треснула, и мох вспыхнул, как порох. Языки пламени жадно облизнули ветки, и утренний полумрак заполз под деревья. Снег зашипел, и клубы пара окутали четыре скрюченные фигуры. Иван жадно вдыхал теплый воздух, в котором смешались запах смолы, черничных листьев, и тянул руки к огню. Его трепетные языки касались отмороженных, изуродованных каторжным трудом кончиков пальцев, а сладковатый дым обвевал задубелую, шершавую, как наждак, кожу лица. Он расстегнул ватник, подставил грудь теплу и, казалось, слился с костром, спасаясь от серой леденящей мглы, что выползала из леса, клубилась за спиной и наваливалась на плечи. Ему было страшно разогнуться и не хватало сил, чтобы встать и снова идти в лес собирать сушняк.