Призраки Гойи

Гойя садится в кресло, на которое ему указали. Он переводит взгляд с Лоренсо на своего помощника, продолжающего стоять. Касамарес довольно пространно говорит ему о своем давнем восхищении, которое нисколько не ослабело, и о дружеском расположении. Он, дескать, величайший испанский художник после Веласкеса, и Гойя машет руками, отвергая это утверждение. Лоренсо настаивает: да-да, величайший. Тут не может быть никаких возражений. И не просто величайший — единственный.

Внезапно он спрашивает:

— Ты помнишь, что я должен тебе деньги?

— Мне? — переспрашивает Гойя, взглянув на помощника.

— Ну да.

— За что?

— Я так и не заплатил за свой портрет.

— Его сожгли, — замечает Гойя.

— Да, я слышал. Но это ничего не меняет. Я — твой должник.

Гойя открещивается от этой идеи, махая руками. Всё уже быльем поросло.

— Так или иначе, — говорит Лоренсо с улыбкой, — мне очень трудно было бы найти сегодня место для этого портрета.

Художник тоже пытается улыбнуться. Гойя знает этого человека с мрачными глазами, который сидит напротив него, закинув ногу на ногу и положив левую руку на кипу записей, чувствует себя непринужденно в новом одеянии и время от времени встряхивает длинными волосами. Обаятельного, убедительного, но опасного человека. Да, он его знает.

— Ты пришел на процесс из любопытства? — спрашивает у художника советник по испанским делам.

— Нет, — отвечает Гойя, качая головой.

— Ты слышал, что я здесь?

— Нет. Я уже ничего не слышу, живу затворником, никто со мной не общается.

— Тебе что-нибудь нужно?

— Да, — говорит Гойя.

— Я могу быть тебе полезен?

— Возможно.

Разговор продвигается медленно. Двойной перевод отнимает много времени.

— Говори. Я очень занят, ты же знаешь, но так рад снова тебя увидеть. Я сделаю для тебя всё, что в моих силах. Обещаю. Говори.

Гойя собирается с духом и, наконец, решается сообщить Лоренсо об истинных причинах своего прихода. Он пытается разузнать об одном человеке.

— О ком?

— Помнишь того богатого купца, у которого мы ужинали как-то вечером, он еще заставил тебя признаться в том, что… Ты его помнишь?

— Как я могу его забыть? — говорит Лоренсо, продолжая улыбаться. — Ты же сам меня к нему затащил, а я потом долго на тебя злился. Как его звали?

— Бильбатуа. Томас Бильбатуа.

— Ах да, какой-то баск. Со всеми этими картинами… Ну, и что? Что с ним стало?

— Он умер.

— Ты не поверишь, Франсиско, но то, что ты сейчас сказал, меня огорчило. Давно ли он умер?

— Всего несколько недель назад. У него была дочь.

— Дочь, ну конечно, — говорит Лоренсо, по-прежнему хорошо владея собой. — Молодая девушка, довольно красивая, я ее помню. Она томилась в наших застенках, бедняжка. Он ведь тогда хотел со мной встретиться, не так ли?

— Именно так.

— Ну, и что?

— Она осталась одна, и ей нужна помощь.

— Пусть придет ко мне. Когда захочет.

— Она здесь, — говорит Гойя.

— Где?

— В моей коляске. Там, на улице. Я приютил ее, когда она вышла на волю.

— Когда она вышла?

— Недавно.

— Они держали ее до сих пор?

— Да.

— Какой позор! Сходи же за ней! Приведи ее сию минуту!

Гойя не ожидал этого внезапного приступа великодушия, которое производит впечатление чистосердечного и даже заискивающего. Он просит Ансельмо выйти и привести Инес. Помощник уходит. Обоим становится труднее беседовать. Лоренсо принимается кричать, пытаясь что-то сказать Гойе, но тот поднимает руку и тотчас же останавливает его:

— Нет-нет, не кричи. Только не это. Я всё равно ничего не услышу. Смотри на меня и говори медленно, четко выговаривая слова.

— Так? — спрашивает Лоренсо, глядя на художника, следящего за его губами.

— Да, так, очень хорошо.

— Я всем обязан этому человеку.

— Кому?

— Тому баску. Тому торговцу. Я обязан ему всем.

— Ему?

— Да, ему. Это из-за него меня исключили из ордена, после чего я бежал и оказался во Франции. И внезапно прозрел.

Лоренсо в нескольких фразах рассказывает Гойе о шестнадцати последних годах своей жизни, о том, что он видел и делал, о том, как в мгновение ока утратил веру, вдохновлявшую его с самого детства, и понял, насколько до сих пор заблуждался. Касамарес засучивает один из рукавов своего костюма, чтобы показать шрам, оставшийся от раны, и говорит:

— Смотри, я даже проливал кровь ради революции. Я получил второе, боевое крещение! И женился! Да, я, человек, давший обет безбрачия, женился, притом на француженке! Надо будет тебя с ней познакомить! У нас трое детей, они приедут сюда со дня на день. Ты их увидишь. Слушай, у меня идея, ты напишешь наш портрет, прекрасный семейный портрет, ладно? И на сей раз тебе придется написать десять рук, включая мои! Десять! Поверь, я могу сделать себе такой подарок!

Лоренсо трещит без умолку, рассказывает, что встречался с Наполеоном, у которого незабываемый взгляд (это говорят все европейцы, даже те, которые никогда не видели Бонапарта), что его брат Жозеф — замечательный человек, преданный, честный, простой, к тому же любитель искусства (он, дескать, мечтает построить в Мадриде большой государственный музей по образу и подобию Лувра), работать с которым одно удовольствие, и что Испании следовало бы с радостью и благодарностью принять такого короля, а не стрелять ему в спину.

Но всё еще утрясется, он в это верит. Достаточно пяти минут, проведенных с Фердинандом, чтобы понять, что этот получеловек — ходячее горе, сущая глупость, жестокость и застарелая боль Испании. Это король, которого пора выбросить на свалку истории, вместе с множеством ему подобных. Король, которого не грех затоптать, раздавить, как таракана, ядовитого слизняка, недоноска, прирожденного тирана. Свобода — это шанс, который нельзя упустить, ведь другой такой представится не скоро, вещает Лоренсо, у которого в запасе масса прекрасных фраз такого рода.