Призраки Гойи

Республиканская свобода существовала с давних пор, вещал Касамарес. Она даже лежала в основе инициативы, а также комплекса вины. Эта свобода позволяла понять, что прогресс представляет собой неизменный шанс делать как можно лучший выбор, вместо того, чтобы постоянно возвращаться к прежним шаблонам, а также возможность признавать свои ошибки и платить за них в случае надобности.

Лоренсо мог долго распространяться на данную тему. Равенство — это сын Божий, Иисус, уподобившийся человеку. Оно было одновременно равенством условий и прав, ибо Иисус ел, как все люди, испытывал голод и страх, его судили, казнили, и он умер, а также равенством шансов, уже не только шансов на спасение души, как провозглашали допотопные катехизисы, считавшие смерть осуществлением наших желаний, а просто шансов на жизнь, благополучие и даже счастье в этой жизни, единственной, которая у нас когда-либо будет.

Наконец, братство, «проистекающее» из двух остальных принципов, подобно тому, как Святой Дух ведет начало от Отца и Сына. Можно ли представить себе подлинную свободу, регулируемую законом, и в то же время не замечать бесчисленных пробелов и изъянов, неизбежно возникающих в идеальной системе? Лоренсо легко мог перечислить эти изъяны: диспропорция дарований и недостатков, коррупция, честолюбие, всевозможные пороки, жажда власти и потребность в страдании. Поэтому, говорил он несколькими годами раньше, братство — это усилие здравомыслия во избежание сетей легковерия. Оно — наше последнее прибежище. Таким образом, коль скоро отец и сын оказались бессильными нам помочь, остается уповать на Святой Дух.

Лоренсо, слишком занятый в этот год, которому, как он чувствовал, суждено было стать решающим в его судьбе, предупредил Гойю, что ему пока некогда позировать. Он предложил художнику начать с Генриетты и троих детей, но тот ответил, что предпочитает подождать, так как ему необходим по меньшей мере один сеанс позирования всей семьи, чтобы определиться с композицией. Итак, оба решили подождать. К тому же Гойя продолжал писать, практически один за другим, портреты знаменитой актрисы Антонии Сарате, матадора Ромеро Хосе и многих других людей.

Художник встретился с Касамаресом в феврале 1812 года и в очередной раз поинтересовался, где сейчас Инес. Лоренсо сказал, что видел ее дочь, ту самую Алисию, у которой наблюдается некоторое сходство с матерью, но пока рано утверждать, что она — дочь Инес…

— Она ее дочь! — воскликнул Гойя. — Я в этом уверен! Природа не может случайно создать два таких похожих лица! Это невозможно! Это объясняется только родством! Я всю жизнь обращал внимание на лица — мужские, женские, детские, и знаю, о чем говорю! Алисия — дочь Инес!

— Ну и что? — ответил Лоренсо, в то же время подписывавший какие-то бумаги в своем кабинете, а также читавший служебные записки и просивший своего секретаря унять нетерпение ходатаев.

— Как, ну и что? — переспросил Гойя, явившийся вместе со своим помощником.

— Ты и впрямь хочешь, чтобы они встретились?

— Почему бы и нет?

— Ты что, и впрямь собираешься отвести эту девицу к матери и сказать ей: вот, это она, я нашел вашу дочь, и она — шлюха? Ты этого хочешь?

— Они одной плоти! И одной крови!

— Ну и что? Разве это довод?

Мужчины еще некоторое время пререкались по этому поводу. Ни один не желал слушать аргументов другого. Гойя хотел в первую очередь встретиться с Инес и пытался выяснить, где она. Нетерпеливый Лоренсо, у которого были другие заботы в конце концов заявил художнику, что то, о чем он подозревал, подтвердилось: Инес в самом деле сошла с ума.

— Но где она? — спрашивал Гойя.

— В надежных руках, не волнуйся.

— Где же? Где? Мне надо с ней поговорить!

— Зачем?

— Зачем? Ты сказал: зачем?

— Да.

Лоренсо продолжал говорить, повысив голос. С некоторых пор его так и подмывало сказать Гойе, что тот просто одержим лицом этой девушки, этой Алисии, в которой узнал прежнюю Инес. К чему эта навязчивая идея? Зачем всё время твердить об этом сходстве? Он даже спросил у Гойи в сердцах:

— Она была твоей любовницей или что?

— Кто?

— Эта девка, эта шлюшка, ты с ней спал? Ты ее покупал?

— Ее?

— Да, ее? Ты что, с ней встречаешься регулярно? Зачем она тебе? Что она тебе делает? Что она тебе говорит? А? Может быть, если уж на то пошло, ты в нее влюбился?

— Нет.

Лоренсо сбавил тон. Гойя присел на стул, и этот человек, никогда не говоривший о подобных вещах, о своей работе и своем вдохновении, на сей раз кое в чем признался. Он припомнил свой давний разговор с Лоренсо, в тот день, когда тогдашний монах и правоверный христианин, украдкой посматривая на портрет Инес, задавал ему странные вопросы об отношениях художников со своими моделями. Гойя попросил Касамареса на несколько минут отложить дела и выслушать его.

Лоренсо согласился. Он довольно сухо отослал секретаря, который принес ему пакет со срочной корреспонденцией, и, взяв стул, сел напротив Гойи. Художник сказал ему:

— Послушай. Между Инес и мной, между ее дочерью и мной нет ничего чувственного, ясно? Никаких плотских отношений. Ни сейчас, ни прежде. Никогда. Мое наваждение, как ты говоришь, тут ни при чем. Оно связано не с этим. Дело тут в другом, и это сложнее объяснить.

— Рассказывай.

— Это лицо, их лицо, оно сопровождает меня всю жизнь. Оно беспрестанно предстает передо мной, хотя я не думаю о нем. Утром, стоит мне проснуться, и я его вижу, словно оно ожидало моего пробуждения над изголовьем кровати. Днем я зачастую вижу его перед собой, в городе, дома, где угодно. Иногда даже в лесу, когда хожу на охоту. В те минуты, когда я меньше всего этого жду. А оно уже тут как тут, смотрит на меня и улыбается. Вот так. Я не могу поступить иначе. Я рисую это лицо, пишу его, изображаю ангелов и богинь с его чертами, но это ничего не меняет. Оно повсюду со мной. Ты понимаешь?

Лоренсо кивнул и сделал Гойе знак продолжать, если он желает выговориться.

— Как-то раз, в Кадисе, я решил, что сейчас умру, когда внезапно перестал слышать, когда лопнули мои барабанные перепонки, и тут я увидел, как это лицо склонилось надо мной. Эти глаза, этот рот. Не знаю, что оно хочет мне сказать, почему преследует меня, но оно здесь. Я настолько привык к этому присутствию, что уже не смогу без него обойтись. Оно мне необходимо.

Лоренсо осведомился у художника, является ли ему только это лицо. Нет, ответил тот, были и другие. Лицо одной женщины, которую ты не знал, ее звали Мария Каэтана.

— Герцогиня Альба? — спросил Лоренсо.

— Да, она самая. Эта женщина не была такой же улыбчивой и такой же доброжелательной. У нее был более цепкий взгляд, он пронизывал тебя насквозь, ничего тебе не прощал и в то же время понимал тебя, помогал тебе. Он снисходил к тебе сверху и останавливался на твоем уровне. Это было как благодать. Один из прекраснейших взглядов, которые я когда-либо встречал. Откуда тебе знать, до какой степени взгляды могут помочь нам, художникам. Глаза. И не только глаза герцогинь. Порой какой-нибудь нищий пристально смотрит на меня на улице, а я быстро возвращаюсь домой и пытаюсь снова обрести свет, который увидел в его глазах. А также воспроизвести его больные руки, гнилые зубы, искривленное тело. То же самое может произойти со мной при встрече с бродячей собакой. Когда я писал портрет короля, Бурбона, мне не за что было зацепиться. Всё казалось расплывчатым. Взгляд, словно мутная вода, глаза, как у дохлой козы. Если бы ты знал, как я измучился.