Про Иону

Он меня не узнал, я поздоровалась первая. Ему было лет, наверно, за девяносто.

Смотрел-смотрел и говорит:

— Шо-то на Фейгу сильно смахуешь. Ты хто?

— Фейгина внучка. Я теперь в Ароновой хате живу в дачный период.

— А, с Тыщенкой перемежовуетеся, никак поделиться не можете. Дураки.

Камский как раз плелся на еврейское кладбище и пригласил меня с собой для прогулки. Я его страховала с одной стороны на ходу, потому что походка нетвердая, хоть и с палкой.

Идем, Камский молчит, я молчу. Ехал какой-то мужик на подводе — подвез, а то бы шкандыбали бесконечно.

У входа Камский присел на колоду и палкой показал на кладбище:

— Оцэ мое царство-государство. Нравится?

— Нравится. Заброшенное только.

— А кому смотреть, я тебя спрашиваю? Я последний. Як Фейга себя чувствует?

— Илья Моисеевич, бабушка умерла давно.

— Шо я, не знаю, шо она умерла? Мне Айзик передавав, шо ее нема. А ты ж за Арончиковым Гришкой. Я усе знаю. А як Гришка? Выцарапали отсюдова Арончика з Лией, як им живеться в городе?

— Ой, нету Гришеньки, и Арончика нету, и Лии. И моя мама умерла, дочка Фейги. Вы ее помните, мою маму?

— Шо ты заладила — и того нету, и того нету, и того тоже нету. Шо я, не знаю, кого нету, а хто е? Я у своем уме. Ты свой лучче подкрути.

Я, как медработник, осознаю, что Камский того.

Говорю:

— Пойду погуляю по кладбищу, посмотрю. Спасибо, что провели, — и протягиваю ему денежку, чтоб было не обидно, вроде за показ.

Взял.

— Ну погуляй, погуляй.

Походила, посмотрела. Красиво, зелень кругом, памятники старые, буквы и русские, и нерусские. Много разбитых.

Вернулась — Камский сидит, как сидел, оперся руками на палку и положил голову на руки.

— Илья Моисеевич, я пойду. Пойдете со мной?

— Не. Я всегда тут до вечера сижу.

— Как же обратно? Далеко.

— Я тут тридцать годов сижу, и ни разу такого не было, шоб попутки не встретилось до дому. Иди-иди. Завтра приходите и з Гришей до меня, з утра лучче. До работы.

Я спросила адрес, а он рукой махнул:

— Глупости спрашуешь.

Адрес вызнала у соседей. Недалеко. С самого утра пошла. Иду и думаю: «Чего иду? Что взять с сумасшедшего?»

А хата! Одно название. Камский сидит на пороге, как статуя с кладбища. Смотрит:

— Фейга явилася. Айзик де? Опять заседает?

— Заседает.

Решила не спорить.

— Я продукты принесла. Может, сготовить?

— Не метушися. До меня баба ходить, соседка, вона приготовит. Садися. Мине Айзик обещав зайти, як освободится. Ну, як дела?

— Хорошо.

— В газетах про кого пишуть?

— Про кого надо. Илья Моисеевич, вы Соломона помните? Дочка у него, Ева. Сын Арон.

Камский посмотрел на меня удивленно:

— Шо я, Соломона Вульфа не знаю? Сколько он нам крови попортил. Он есть лишенец. И Евка лишенка. И Арон лишенец. Первым на войну побежав, шоб загладить себя перед народом. А Соломон перед самой войной нарисовался, Арон его на порог не пустил, дак старый у меня ночевав пару раз.

— Как объявился? Он же как в Чернобыль ушел, так и пропал.

— Шо я, не знаю, хто где пропав? Соломон за год до войны пропав. Арон его прогнав.

Понесло. Конечно, сознание сумеречное, наслоения времени и тому подобное.

— А зачем Соломон явился? — Раз пошло такое дело, не молчать же.

— Дело тут у Соломона было. Важное. Секретное.

— Что, клад искал?

— Ну, клад не клад, а кое-шо. Схованка. Токо он рукой махнув и подался отсюдова к такой-то матери. Обрыдло ему. Ты Айзику передай, шо Соломон его хорошо помнит. И Тыщенке своему скажи, шоб он Евку в покое оставив, а то Соломон до его доберется. У его руки длинные. Ой, какие длинные. Тем более Арончика предупреди, что Соломон не посмотрит, что он его родной сын, за усе хорошее.

И замолчал.

Конечно, партизан, человек, уставший от нездоровья, прямо сказать, больной на голову по возрасту. Но насчет Соломона мне показалось интересно. Назавтра я с Соломоновыми газетами пошла к Камскому. Дурной-дурной, а может, разберет записи.

Камский крутил в руках газеты, читал по складам, что шрифтом напечатано про уборку урожая, по-украински. Я ему тулмачу, чтоб разбирал записи химическим карандашом, а он как не слышит.

— Шо я, не вижу, шо надо читать, а шо не надо? Я читаю, шо напечатано. Если ты слепая, дак я тебе шо.

Билась-билась. Без толку.

Уходила — Камский попросил:

— Оставь газеты почитать. Интересно, шо в мире делается.

Оставила. А назавтра пришла, вижу, по двору валяются бумажные ошметки, меленько порванные. Пустил Илья Моисеевич мои газеты в расход.

— Шо ты разстраюешься? Пишуть шо попало, гидко читать. Хай тебе Айзик своими словами передаст. Он языкастый.

Моя жизнь в Остре шла привольно. Базар — сплошное удовольствие, правда, дачников полно, цены подскочили. Один по одному соседи распространили слухи, что я признанная медицинская массажистка, и ко мне стали ходить на сеансы отдыхающие с детками. А мне средства не лишние.

Камского проведывала через день. Когда дома с утра, а когда на кладбище. Он меня окончательно признал за Фейгу. Я не перечила.

Сплю ночью, и снятся мне Соломоновы червонцы, драгоценности и прочее богатство. И до того я дошла, что больше ни о чем не могла думать. Только о богатствах и Любочке, как ей это пригодилось бы и что б она смогла приобрести в Америке.

Но дело такое, неуверенное. Старик сумасшедший. Мало ли что придумал. А у меня сердце рвется.

Прямо сериал.

Ходила ко мне клиентка — Нина Александровна, сама родом остерская, но проживала в Киеве, приехала проветриться и укрепиться на лето с маленьким внуком. Я с ней разговорилась.

Она и заметила между прочим:

— Я с детства слышала про Вульфов. Удивительные люди. Как на подбор. И Соломон, и жена его Тойбл, и дети — Ева и Арончик. Личные качества у каждого — легенды и мифы. Сейчас таких нету.

Отвечаю в том духе, что легенды приятно слушать со стороны, а когда существуешь рядом, в первую очередь в глаза лезет другое. Не слишком приятное в обиходе. Тут, в Остре, много болтают про Вульфов, приводят их для примера, а как на самом деле — никто знать не может.