Про Иону

Бац — революция.

Он собрал евреев в синагоге и говорит:

— Евреи, рассыпайтесь, закрывайте синагогу, берите на себя отсюда книги и прочее святое и пускайтесь в путь, в Палестину. У кого нет денег — я дам.

Ему говорят:

— Чернобыль станет пустой, раз мы отсюда тронемся. Тут сплошь евреи.

Соломон только рот скривил, будто болит зуб:

— Пусто и пусто. Тут наши цадики лежат в земле. Уже не пусто навек.

Раздал таким образом деньги, дом продал. Кое-что, конечно, припрятал в драгоценностях, для семьи. Трое сыновей — младший, Арончик, — отец моего Гриши, двое гимназию почти закончили. Собрался в Палестину.

И тут его старшие сыночки сбегают, можно выразиться, с пристани. Причем оставляют записку, что, мол, отправляются на Гражданскую войну. А пароход отплывает, это ж цепочка, пересадка на пересадке, на одну опоздал — и застрял навеки.

Мать в истерике, Соломон рвет на себе волосы в разные стороны. Нанимают людей, чтоб срочно искали сыновей, а сами сидят на пристани, на чемоданах, не пьют, не едят, ждут. Три дня сидели, включая ребенка, голодные, без воды. Молились, чтоб мальчишки нашлись. Ничего подобного.

Ну, а на четвертый день, даже если б и захотели, никуда б уже не двинулись. В город пришли струковцы, знаменитая банда, и Соломон с женой и сыном ползком прятались за огородами почти месяц.

Потом пришли красные. Опять прятались. Добрые люди помогали, за плату, но все равно молодцы. Совесть была. Могли бы просто так богатства отобрать, никто б не вступился.

За камушек, на который год можно жить, выменивали буханку хлеба и спасибо говорили. Вот соотношение!

Короткими перебежками Соломон со своими добрался до Остра. Рассчитывал на родню. Нищий-босый.

А в Остре тихо. Ни зеленых, ни красных, ни белых. Евреи, которые уцелели и от тех, и от других, и от третьих, сидят по домам. Соломонова родня перебита, дом спалили.

Соломон в синагогу. Раввина нет — убили. Двери выворочены, книги свалены, а поверх еще и нагажено, чаши и семисвечники поломаны, свитки валяются, бумажки всякие, грязища. Он сел на полу и молится. И жене с малолетним Арончиком велел молиться. Так и сказал:

— Дор зэйт мир лэбн [22] .

22

Будем тут жить (идиш).

Немного все улеглось, старшее еврейское поколение выразило намерение возобновить собрания в синагоге. Раввина нет. Соломона попросили из уважения быть раввином. Потому что про него шла большая слава. Он согласился, и так было до 1925 года.

А в 25-м советская власть окончательно улеглась, синагогу решили аннулировать, чтоб сделать театр.

И прикрывал ее как раз бабушки Фейги муж, мой дед Айзик, который был районным начальником потребкооперации и которому перед войной выдали проклятый кожух.

Явился в синагогу в субботу, чтоб застать весь актив, и долго говорил с евреями.

Бабушка точно знала про этот факт, потому что вечером Айзик напился и бегал по дому пьяный с криками неразборчивого смысла:

— Все под нож пойдем через Соломона!

Длилось выселение из синагоги недолго, но тяжело. Соломон упирался ногами и руками, держал над головой бидон с керосином. Но цацкаться с ним никто не собирался. Выставили на улицу и объявили помешанным, чтоб притушить скандал.

Потом говорили, что на каменном полу остались царапины от ногтей Соломона, когда его тащили за порог.

Соломон с женой и Арончиком выкопали землянку, хоть их хотели взять к себе многие из евреев, а евреев в Остре — каждый второй, а местами и каждый первый.

Примерно за три года до того, как выгнали из синагоги, Соломон с женой родили еще дочку — Еву. Соломон ладно, мужчина, 60 лет, а жене его было 50.

Жена из-за зимы в землянке умерла. Арончик остался за старшего и не спускал Еву с рук.

Соломон после смерти жены окончательно стал с приветом. Выпрашивал по Остру газеты, листочки, объяснял, что очень надо. День и ночь что-то писал, считал. Бывало, идет по улице и пальцы загибает, или станет посреди дороги и чертит палкой на земле цифры в столбик.

Считал-считал, писал-писал — и объявил Арону, что идет в Чернобыль. Ему очень нужно узнать, кто из евреев на его деньги уехал, а кто остался и не слышно ли что про первых сыновей.

Потом знающие люди рассказывали, что Соломон слонялся по Чернобылю, стучал во все двери палкой, орал на евреев разными словами и проклятиями. Обещали, мол, перед Богом, что поедут в Палестину, а не поехали. Пусть теперь ждут страшной расплаты.

Никто не поехал. Никто.

И какая наследственность после этого может быть? Такая наследственность, что Гриша от ревности стал сходить с ума. Если у человека в голове от рождения непорядок, то ему все равно, на какой почве.

День и ночь, и сверхурочно, и как-то еще Гриша лежал под машинами, крутил гайки, вроде зарабатывал деньги. А на самом деле себя накручивал. И до такой степени, что однажды заявляет:

— Будем разводиться. Дочка выросла. А нам еще можно пожить, каждому самостоятельно, своей дорогой.

— И какой это дорогой ты дальше собираешься жить? — спрашиваю. Даже не удивилась, потому что привыкла к его выступлениям по поводу недовольства мною.

— Для начала поеду в Остер, к родителям. Возьму отпуск за три года.

Тут лето, у Любочки каникулы. Я ее жду. Она звонит и говорит, что не приедет. Сплошное расстройство.

От Гриши известий нет. Любочка далеко. Осталась я одна. Думаю, думаю. Как же так? Страдаю ни за что. Взвешиваю: если Гриша упрется и будет продолжать свое поведение — разведемся. Насильно мил не будешь и сердцу не прикажешь. Стыдно от людей идти за разводом в загс в солидном возрасте. А с другой стороны — настанет свобода. Ни готовить, ни стирать, ни за глазами Гришиными следить — что у него на уме, ни разговоры его глупые развеивать насчет моей неверности.

Умом понимаю, что нужно терпеть, переходный мужской возраст, но обидно. На пустом месте.

И вот в августе, я как раз варила варенье — сливу, приезжает моя любимая дочка. И не одна, а с Любкой Гутник.

Моя Любочка — и не моя! Я чуть на пороге не упала в обморок. Где нос, где глаза, где подбородок? Все другое. Красавица.

Оказалось, Любка ее устроила в Институт красоты, тогда их два на всю страну было — в Москве и в Ленинграде. Перекроили личико.

Я и рада, и страшно. И даже обидно. Что там такого кошмарного было от нас с отцом — перешивать наново?