Пробуждение

В то же утро.

За столиком, напротив Саши, сидела Катя.

Она давно уже что-то говорила, а Саша, занятый своим, предпринимал тщетные попытки слушать ее как можно внимательнее, не пропуская ни одного слова, но сосредоточиться не мог.

Он видел ее руки, взлетающие над салфеткой, приподнимающие вилку, рюмку, нож, ее платье, белое, только из-под утюга, очень свежее, и ее лицо, чистое, без ничего - просто умытое, утреннее, но все, что она говорила, доносилось к нему как бы издалека, то приближаясь, то совсем ничего не было слышно.

– Я не понимаю, что с ним творится, - говорила она.
– Ты ничего, может быть, и не прояснишь, по я хоть выговорюсь, а вдруг и у тебя возникнет что-нибудь по поводу.

– По поводу чего?
– спросил Саша.

– Мы товарищи, да?

– Конечно, - машинально сказал Саша.
– Что вообще случилось? Ты мне столько наговорила по телефону, что я просто ничего, честно говоря, не понял и сейчас с трудом секу. Я, прости, с утра вообще плохо соображаю.

– Он тебе звонил?

– Кто? Петр? Звонил. А что?

– Ночью он тебе звонил?

– Ну и что с этого? И я ему раньше сколько раз звонил по ночам подумаешь, новость.

– Раньше!
– повторила Катя.
– Ты же все прекрасно знаешь, что ты передо мной прикидываешься?

– Какая связь между тем, что я прикидываюсь, и звонком?

– Но почему он звонит именно тебе - значит, ты ему нужен?

– Не думаю. По делам мы ни разу не говорили. А знаю я не больше, чем все. После вашего возвращения мы вообще с ним не виделись.

– Если бы ты захотел, ты бы нашел время с ним встретиться.

– Не уверен, что это уж так ему необходимо.

– Я не могу понять, что с ним происходит. Ну хорошо, я дура. Ничего не понимаю. Ты - умный, объясни, поговори, может, я и пойму. Нет. У меня просто руки опускаются. Раньше меня смущала и даже раздражала понятность многих наших знакомых, а теперь я, кажется, начинаю завидовать, когда все просто, понятно, как у людей. Я могу понять любое отчаянное положение, беда - так беда, мало ли что... Главное, что он всем доволен. Клянусь, он не прикидывается. Он доволен всем. Пробовала с ним поговорить - смеется. Заставила его пойти к вам в управление. Вместе отсидели длиннейшую очередь, и он исчез на секунду протяженностью в два дня. Слушай, - вдруг спросила она, - эти ваши совместные идеи, они на самом деле чего-нибудь стоят?

– А как же, - с подчеркнутой серьезностью сказал Саша - Переворот в науке.

– Я серьезно, - устало сказала Катя.

– Сейчас - не знаю. Не интересовался, - отрезал Саша и принялся за еду.

– Честно говоря, все это сейчас меня не так уж и волнует... Вот интересно, как ты сам все это расценишь... На три года в Швецию, вообще говоря, не так уж и плохо. Во всяком случае, материально совсем неплохо. Правда, врач при посольстве - не такая уж блистательная работа, но, в конце концов, поехать в Швецию - не такая уж каторга. Верно? Жили мы скучно в общем, но скучно можно жить везде. Уже на десятый день все осточертело - а тут три года. Почти ни с кем не дружили, но и это не только шведская привилегия. Ну и надоело, конечно... Все понятно. Но, честно, если на кого жаловаться, так это на самого себя. Сам выбрал. Мог бы с таким же успехом работать с тобой дальше, в аспирантуре. Переворачивали бы там свою науку как хотели! В общем, он вернулся из командировки в Москву - ты его видел, болтался в посольстве неделю, а потом взял в банке денег на обратный билет, подарил их Аэрофлоту и удрал - в буквальном смысле - удрал в Москву. Никому ни слова, даже мне. Меня как будто и не существует в природе... Конечно, жуткий скандал и прочее. В Москве его тоже не могут найти... Какой-то полный бред. Я в ужасе. Меня там затаскали, что-то писала, сопоставляла, оправдывалась. Короче говоря, через неделю встречает нас с дочкой в Шереметьеве. Как ни в чем не бывало. Улыбается. Я его чуть не убила. Черт с ней, со Швецией. С деньгами - не было их и не будет. Но так бросить меня, дочку. Поставить себя в положение городского сумасшедшего - ну скажи, кто еще способен на такое... Странные поступки, конечно, очень хороши, особенно когда за них расплачиваются другие... Я за него там вертелась. Вспомнить тошно... А он сейчас посвистывает. Я его спрашиваю - что ты собираешься делать? А он, представляешь, говорит, что понятия не имеет. Что он еще точно не решил... Может, говорит, наймусь на первых порах трамвай водить: 150 зарплата и детский садик. И все это абсолютно серьезно. И посвистывает. Ты можешь ему помочь? Поговорить с кем-нибудь. Так же не может продолжаться.

– Катя...
– Саша уже складывал приборы на пустую тарелку.

– Ты что, спешишь? Я тебя задерживаю?

– Никуда я не спешу, у меня свободный день.

Катя внимательно посмотрела на него.

– А ты знаешь, ты переменился. Самое странное, ты мне всегда представлялся - в сравнении с Петром - очень ненадежным человеком.

– Так оно и есть. Правильное представление.
– Саша закурил.

– Нет. Я вижу. Ты спокоен. Не дергаешься, как другие. Не смотришь по сторонам. Следишь за собой...

– Я все прекрасно понимаю, - снова продолжала она.
– И что лучше не вмешиваться, не расспрашивать, не пытаться ничего выяснять. Знаешь, такая общеизвестная благородная позиция. Политика невмешательства. Все наладится само по себе. Так, что ли?

– Да я не знаю.

– И я не знаю. Мы живем уже 12 лет, представляешь? 12. Оглянуться не успела - а зима катит в глаза. Серебряные ложки на горизонте. И вот выясняется, что я о нем ничего не знаю, абсолютно ничего. Как будто только что познакомились, да и то на уровне знакомства - шапочно, шляпочно, кепочно...

– Самое время влюбиться.
– Саша все еще не знал, как он, собственно, должен на все услышанное реагировать.

– Я бы - с радостью. Я бы в кого-нибудь влюбилась. Только вот в кого? У меня, кроме него, никого нет. Думаю, что и он в том же положении... Видишь ли, я бы понимала, если бы он запил. Представь, радовалась бы.

– Что ж, мы, медики, - известные мастера этого дела. Но вряд ли на радость ближним.
– Он налил ей вина.

– Но это, во всяком случае, что-то объясняет. Это объяснимые поступки. Но вот зачем он, совершенно трезвый, прыгнул с моста?

– С какого моста?
– впервые за весь разговор с интересом спросил Саша.

– С моста через канал, в Серебряном бору.

– Среди бела дня?
– Саша на глазах оживал.

– Ночью. Мы поехали купаться, и он вдруг пропал. Я как сердцем почувствовала - сначала голос из темноты: "Ребята, привет", - а потом всплеск. Никто и не видел, как он прыгал, и не на спор, и не для кого-нибудь. Просто так.

– А может, он и не прыгал?

– Прыгал. И что меня после уж поразило - он считает, что прыгать по ночам с мостов вполне обыкновенно. Он даже удивился, что я придаю этому какое-то значение, а когда все стали, уже на дороге, все это обсуждать при нем, он попросил остановить машину и вышел. Я хотела вместе, а он не позволил.

А что он сам говорил?

– Ничего не говорил. Молчал всю дорогу. Ну, что ты об этом скажешь?

– Взбрело в голову, и все. Мост понравился. Что я могу тебе сказать? Подсознание - темное дело.

– Может быть, он хотел почувствовать, что он еще молодой и ему все доступно, просто. Так же? Он же раньше прыгал... Быть может, в этом все и дело?

...Свет слева, из окна, лицо у нее при таком освещении - юное, неожиданно для самого себя отметил Саша.

– ...Он говорит, что у него пропала всякая охота к общениям любым, и со мной в том числе, и если это мне в тягость, то он ничего с собой поделать не может. Сейчас я бы даже радовалась тому, что меня всегда раздражало в нем: какая-то сверхобщительность. Раньше я не выносила, когда он повторялся, мог бесконечно говорить о важном только для него с совершенно случайными людьми, вдруг замыкаться, а потом так откровенничать... Помнишь про варежки? Варежки на веревочках?

– Нет, не помню.

– Он столько раз рассказывал мне самой, при мне другим да и, наверное, без меня, как мы познакомились. Я носила в 17 лет варежки на веревочках. Ну и что, что на веревочках? В этом был рациональный смысл. Я их постоянно теряла, пока сама не пришила эти веревочки, а его эти варежки ужасно умиляли. Как выпьет - обязательно про варежки на веревочках. Я говорю остановись, надоело, а он - кому как, мне лично совершенно не надоело...

– Да, помню, он рассказывал, я помню. Он вообще любил про тебя рассказывать...