Проданные годы. Роман в новеллах

— Погоди, скажу вот тятьке, получишь!..

— Что получу? За что?

— За курение. Думаешь, я не видал? Ага-а!

Ализас только плюнул, но Алешюнас не унимался.

— Все равно скажу, — зудел он. — Хоть бы еще ольховые листья свертывал, а то покупные папиросы куришь, деньги жжешь. Ты что, взрослый, чтобы покупные палить? Вот и получишь ремня.

— А ты еще похнычь у меня, — вспыхнул Ализас и поднялся на ноги. — Хочешь в зубы? Хочешь?

Возможно, они и схватились бы, к нашему общему удовольствию, но вмешалась Аквиля:

— Перестаньте вы, дурни. Хлоп-хлоп — как петухи. До чего красиво…

Алешюнас, показывая кулак, отошел в сторону. Ализас как-то притих. Он на самом деле постоянно курил — то свертывал прошлогодние ольховые листья, а то затягивался и покупной папиросой. Чуть где раздобудет грош, всегда покупает две вещи: папиросы и бертолетову соль. Папиросу сунет в зубы и курит, а бертолетову соль мешает с толченым лещиновым углем [27] и делает порох, а потом бухает из своего ствола на каждом шагу.

27

Лещиновый уголь — древесный уголь.

Посидел Ализас молча, а потом опять взялся за нож. Сделал щипцы для орехов — узорчатые, со всякой резьбой, с лошадиной головой на смыке и круглой выемкой для ореха; делал челноки, маленькие воробы [28] , смастерил ясеневый стол, скамейки, а однажды разошелся и изготовил даже кросна — с настоящими валами, с подножкой, с бёрдом, с набилками [29] — и не отличишь от настоящих! Сделал и не спрятал их, как остальное, а протянул Аквиле.

28

Вороб — приспособление для размотки пряжи.

29

Набилки — деталь ткацкого ручного станка, в которую вложены зубья берда.

— На, — сказал, немного смутившись.

— Чего тебе? — притворилась она.

— На…

— Лучше не проси.

— Аквиля!

— А ты у меня постолы взял? Ты что мне тогда сказал? Помнишь?

— Сказал, сказал… — явно смешался Ализас. — Барыня какая, и не скажи ей.

— Ну и не лезь теперь.

Ализас постоял с протянутой рукой, потом размахнулся бросить кросна наземь. Аквиля вскочила на ноги.

— Дурак! — закричала, выхватив у него из рук кросна.

— Велика важность. Сделал и могу поломать… А тебе что?

Аквиля молчала, крепко держа вырванные кросна и втайне любуясь ими. Ализас шмыгнул носом, признался:

— Если бы эти разбил, сделал бы тебе другие. Еще получше.

— Мне других не надо, — тихо ответила Аквиля. — По мне и эти хороши.

И, чего-то застыдившись, отвернулась.

Просохли поля, обмелели и не так звонко бурлили ручейки. Отцвел копытень. Красными побегами оделись ольшаники. Ярко зазеленела в тени кустов кислица. По окраинам лугов и болот запахло густой и клейкой черемухой. Один за другим показывались на полях пахари. Выбирали полоски, где больше припекало, где сильнее посерело прошлогоднее жнивье, и вели борозду за бороздой, поворачивая к солнцу пахучие, живительно дымящиеся пласты земли. Все менялось, словно по мановению волшебника.

Не изменилась только деревенская улица. Днем продует ее ветер, застынут уродливые бугры грязи в колеях, сероватым налетом затянется крапива в канавах, под ногами все надежней станут скользкие тропки вдоль канав, все чаще можно идти самому, не держась за забор, бесстрашно шлепая босыми ногами по утрамбованной грязи… А вечером, когда пригоняем стадо, когда проходят коровы, прыгают овцы, бегут с блеянием ягнята, глядишь — опять все размесят, разболтают, расплещут. И опять от одного края улицы до другого колышется темное море, как ранней весной.

И все-таки по вечерам, когда стихает блеяние овец и ягнят, когда в сумерках по дворам лениво бродят подоенные коровы, распространяя вокруг запах парного молока, тогда на улице показываются парни и девки, подростки и даже кое-кто из стариков. Увязая в грязи выше щиколоток, все прут на другой конец улицы, во двор богача Андрулиса, где за распахнутыми дверьми клети уже мерцают зажженные свечи, а все крылечко усыпано пахучими ветками можжевельника, кистями черемухи, молодой рутой.

— Идем и мы на майское молебствие, — зовет меня Ализас.

— А не прогонят?

— Пускай гонят. Обойдем кругом и другими воротами — назад.

У Андрулиса уже полон двор людей. В самой глубине клети виден озаренный светом множества свечей образ богоматери, утопающий в зелени. В голубом чистом одеянии стоит богоматерь босиком на сквозном облачке, а под ее ногами с боков два ангелочка — смотрят, подперев руками подбородки, любуются ею. Но она их не видит, ее радостный взор устремлен вверх, и вся она словно летит ввысь, в освещенную солнцем небесную синеву. И как бы ни галдела у заборов молодежь, как бы ни бесились по углам подростки, но при виде этого образа все унимаются, притихают, ищут место посуше, чтобы опуститься на колени, а кому очень не хочется, тот юркнет в уголок потемнее, где не видит лишний глаз…

Совсем смеркалось; люди стояли на коленях перед клетью — и на земле, и на камнях, где придется. А на крылечке особняком стоит на коленях дочь Подериса Уршулите. Высокая и тонкая, с румяными щеками, с выбившимся из-под платка черным завитком волос, стоит она в красноватом мерцании свечей… Густой, как мед, мягкий, дрожащий ее голос словно рассеивает сумерки на дворе, освещает все углы и закоулки. Она ведет литанию. И люди как один отвечают ей снизу, со всего двора, подтягивают, выводят напев, позабыв и про грязь на улице, и про ругань в избах, и про свои батрацкие обиды, и про все заботы и горести. Даже наша Салямуте, стоя на коленях возле широкоплечего, длинного Пятнюнаса, тоже повизгивает лукавым лисьим голоском. Даже Казимерас, даже Юозёкас. Тот хотя не подает голоса, но все равно вместе с другими шевелит губами в молитве.

Не поет один наш Повилёкас. И на колени он не опустился, а стоит в сторонке, под грушей, у Андрулисова крыльца. Даже наклонился вперед и смотрит на поющую Уршулите. Смотрит так, что в темноте глаза его блестят, точно кошачьи, и сам он не шелохнется, словно вырезан из дерева.

— Хм, видал? — подтолкнул меня Ализас. — Дураку подай Уршуле.

И вдруг сказал:

— Идем.

— Куда?

— Еще только литания началась, пока ее пропоют — опять прибежим, — зашептал он, потянув меня за рукав в темный угол. — Ваши все распелись — себя не чуют, никто нас не увидит… Понял?

Я понял. Давно уж мы с Ализасом ладимся забраться в клеть, где должно быть стариково золото. Однако поблизости вертелись то Салямуте, то Юозёкас, то ходила старуха, отставив нижнюю губу, то спешил озабоченный Казимерас. Так и не забрались до сих пор, и золото лежало, дожидаясь нас.

— Так-то так, да ведь оба старика дома, — вдруг вспомнил я.

— Эка, старики, — плюнул Ализас. — Старуха, должно, завалилась на печь, а старик — что? Неужто догонит, когда и почует? Ты только с собакой справься, уйми как-нибудь, а то на меня очень кидается.