Проданные годы. Роман в новеллах

Велосипед покатил. Ализас поставил ноги на педали, налег на двурогий руль.

— Не держите больше… не держите! — крикнул.

Велосипед разбежался, катился все шибче и шибче, подпрыгивая на кочках, ударяясь о бугры. Рубашка у Ализаса отдулась. Мы уж давно отстали, а он все еще кричал взволнованным голосом:

— Не держите больше! Не держите!

Вдруг переднее колесо велосипеда вильнуло, прыгнуло направо. А там, на самой середине лощины, было льняное мочило с протухшей водой, и вокруг него были навалены кучи почерневших камней для гнета.

— Влево заворачивай! Влево! — кричали ребятишки.

Ализас что-то делал руками, но велосипед все равно катился направо и вдруг налетел на камни. Ализас кувыркнулся через голову и бултыхнулся в мочило. Кругом только брызги полетели… Пока мы добежали, Ализас уже выкарабкался из воды и стоял у мочила в прилипших к ногам штанах, мокрый, хоть выжимай, недоумевающий. В руках он держал подаренный Менделем нож — вытряхивал набравшуюся в пазы воду. Тут же лежал велосипед, высоко задравший разбитое переднее колесо.

— Не мог налево повернуть, — сказал я ему.

— Поворачивал, да разве слушается? Бежит, куда ему хочется… — улыбнулся Ализас. И добавил: — На покупном бы лучше.

Алешюнас ехидно усмехнулся и ни с того ни с сего вдруг запел:

Заинька весел Губы разве-есил!..

Ализас обернулся, побледнел, выхватил из прошлогодних веток хворостину и наотмашь хватил Алешюнаса. Тот успел отскочить, хворостина со свистом пролетела мимо его головы. Ализас опять замахнулся. Теперь и Алешюнас побледнел, посинел даже.

— Ализас! — крикнула, кидаясь к нему, Аквиля.

Ализас вздрогнул, остановился.

— Дурень… последний дурень. — Аквиля стала вырывать хворостину из рук Ализаса. — Нашел с кем связываться. Убить его мог. Отдай хворостину, тебе говорят. Помогите и вы, чего рты разинули! — повернулась она к нам. — И без того мало ли бед у Ализаса! Отдай!..

Ализас молча сжимал хворостину, а потом вдруг выпустил ее и, не сказав ни слова, пошел к лесу.

— Ализас! — окликнула его Аквиля. — Ну, куда ты теперь? Али-и-изас!

Тот шел, не оборачиваясь.

— А я тятеньке скажу… — проговорил Алешюнас, придя в себя. Он уже был не такой синий, но его еще пробирала мелкая дрожь. — Скажу, тогда узнает, как драться. Я ему ничего не сделал. Уж и попеть нельзя.

— Говори, раз так хочется, — промолвила Аквиля тихо. И пояснила: — Зубов не соберешь.

Вернулся Ализас из леса только под вечер. Обсохший, немного повеселевший. Однако к нам не подошел, сел поодаль, будто плевать хотел на нашу дружбу. И Аквиля не подходила к нему.

— Стыдно ему, дурню, — сказала мне на ухо.

— Чего стыдно-то?

— Из-за заиньки… Ему мама пела, когда качала его в зыбке, — понял?

— Ничего я не понял.

— Эх, ты. — Она пренебрежительно сморщила нос. — Ведь его мама девка была. Девка с ребенком, а поет.

Так мы и пасли почти до заката. А когда закраснелось на западе небо и на землю легли длинные тени, Ализас вдруг приставил к глазам ладонь, стал глядеть в сторону деревни:

— Говорил я, что наймут Лишая, Лишая и наняли.

Подпаски замолчали, все обернулись туда, куда глядел Ализас. По дороге от деревни, шлепая по грязному месиву, приближался человек. Был это невысокий плотный мужчина в длинной серой сермяге, стянутой в поясе ремнем, в постолах, высоко обвитых оборами. Шел медленно, пощелкивая кнутом. А подпаски всё молчали, будто глазам своим не верили, будто ждали кого-то другого.

Каждое утро, чуть только забрезжит, брел по грязной улице старший пастух Лишай. Постоянно одетый в замызганную серую сермягу, в постолах с высоко обвивающими икры оборами, он останавливался у ворот каждого дома и трубил в свой длинный, позеленевший жестяной рожок. В прохладном утреннем воздухе раздавался какой-то чудной звук — не то чтобы звериный рык, но и не птичий голос: «туру-туру-туру, тиии-тии-тии, туру-туру, тро-роо-о, ру-ру-ру…»

Вскакивали с теплых постелей хозяйки, разбуженные этим звуком. Суетились девки и девчонки, и свои, и наемные. Все спешили ополоснуть у колодца подойники, подоить коров, вывести их из хлева, выгнать овец, чтобы не остаться среди последних, проспавших, которых после будут высмеивать все парни. А посреди улицы, толоча невысохшую еще грязь, уже щелкали кнутами подпаски. Гнали они стадо на другой конец улицы. Гнали все, но на краю деревни оставалось только пятеро. С ними Лишай гнал стадо дальше, в истоптанный ольшаник на вырубке, в истолоченный вдоль и поперек кочкарник, на выбившуюся за ночь траву. А другие подпаски возвращались назад, стараясь подольше замешкаться на дороге, подальше от «больших», а главное, увильнуть от всякой работы.

Возвращался с ними и я. В опустевшей, утихомирившейся деревне далеко слышится шум горна в кузне Повилёкаса, удары молота по наковальне: «тин-тин, тин, тин-тин-тан!..» Повилёкас уже ждет меня, все такой же расторопный, с охочими до работы руками, только уже не такой веселый, как бывало. Новая бричка становилась все больше похожей на бричку Комараса, уже стала она на все четыре колеса, уж и оглобли Повилёкас укрепил… И повадился в кузню Подерис. Припрется, постоит молча и бредет дальше. А Повилёкас от этих его приходов все больше хмурится и все злее кричит на меня:

— Дуй! Тащи! Держи!..

И вот однажды утром опять явился Подерис. Но не пешком уж, а верхом на лошади. И на лошади его был хомут, как на Повилёкасовой, когда он уезжал к Комарасу за бричкой. Ехал Подерис, ерзая во все стороны, оберегая зад от седелки, а в руке держал дугу.

Приехал, спрыгнул с лошади и, не сказав ни слова, стал закладывать лошадь в бричку. В новую, окованную Повилёкасом бричку.

— Эй, Подерис, перестань шутки шутить, — растерялся Повилёкас.

— Есть мне когда шутки шутить.

Повилёкас кинулся в избу. Вскоре оттуда послышались крики, ругань. А еще немного спустя вышел во двор Казимерас, подошел к кузне и стал смотреть, как запрягает Подерис. За ним подошел и Юозёкас, а потом и Салямуте и старуха. Один Повилёкас не показывался.

— Рад небось? — хрипло спросил Казимерас.

— А что же? Бричка ничего…

Все замолчали.

— Хоть бы покрасить дал, — опять заговорил Казимерас.

— Договорился в местечке красить. Ко дню богородицы Ладанницы будет готова.