Продаются щенки

— Шофер — это не фонтан, — сказал Шамиль.

14

Второй этап Георгий провел без сучка, с присущей задоринкой.

После открыток Татьяна стала по временам вдруг оглядываться в институте и тревожно всматриваться, одну секунду, в лица.

— Живем, Сашик! — стукал по Сашульке Георгий. — Прикорм — святое дело!

Сашулька в ответ с утроенным интересом смотрел, как Татьяна садится в «Волгу» — ему мерещились замки.

За 22 копейки купили у Эльвирки пирожное, завернули в шелковистую бумагу, уложили в коробку «Адидас» — от Георгиевых кроссовок, коробку на мансарде забили копытом в посылочный ящик, а чтобы не болталось — проложили ватой из аптеки.

— Наживка должна быть сладкой, — сказал Георгий, похлопывая ящик по боку, — плюнь три раза, Сашик. Плюй, не боись, высохнет, ну, чучело, плюнуть как следует не умеет — тьфу!

Надо сказать, в системе не принято говорить прямо, как с Сашулькой взял привычку Георгий. В системе заведено говорить так, словно имеется в виду другое. И не водится уточнять — то ли именно, что ты подумал, имеется в виду.

Например, друг-Оприченко в перерыве сообщал шепотом (он на всякий случай предпочитал шепот):

— Мэн, в последнем куэле вчера конвайр хай фай, я заказал.

Георгию тут приходилось враз связать: «Конвайр» — это джинсовый костюм, «Куэль» — каталог товаров, последний — значит, кто-то недавно привез, заказал — стало быть, кто-то едет опять, выходит, Оприченко хочет сказать, что у него все ездят. Информация в целом создавала другу-Оприченко немедленное преимущество, солидный гандикап, и требовалось рывком погасить отрыв. Иначе Георгий рисковал попасть в положение человека, которому ничего не осталось, кроме как порадоваться за товарища. Но радоваться тут, известно, нечему. И Георгий с ходу давал реакцию, сделав под губой удаляющее движение языком:

— Почему «Конвайр»? Там и «Райфл» в третьей части — тоже хай фай.

15

— Человек — це походка! — любил неожиданно сказать отчим после ужина, ослабив подтяжки. — И це прекрасно!

По улицам Москвы Середе вот уже четвертый год от всей души не нравилось, — как ходят. «Чего там прекрасного? — думал он, хмуро оглядывая прохожих. — Шастают, как по первобытной стоянке. Тут все-таки столица».

Макет стоянки из сутулых неандертальцев, хороводом мрачно ждущих эволюции вокруг опрятного бунгало — считался гордостью Черкасского краеведческого музея. Из всех экспонатов он один не вызывал подозрений в подлинности. Хотя бунгало странно смахивало на шалаш с картины местного художника «Ленин в Разливе» — второй по силе воздействия экспонат краеведческого музея.

По Москве, считал Георгий, так ходить не стоит. Потому что нет смысла. Сам — держал голову с расчетом видеть еще кусок неба поверх суеты. Так ходят люди, которым мир ясен и оттого малоинтересен.

Бездны смысла мерещились Георгию в походке Татьяны. Представив хорошенько, как она движется, он иногда на улице впрок упражнялся приноровиться. И шел рядом, чтобы он получался главней, а не она, а тут вот ее рука, так… А ноги? В ногу ходят или не в ногу? То есть враз топают правой или, наоборот, разными? Так, ну-ка… Дьявол, нет, наоборот…

Парочки шарахались, когда Георгий вдруг вытанцовывал на тротуаре, сбившись с ног и проклиная пионерское детство.

Потом, тяжело дыша, муторно озирался на прохожих, бредущих как придется.

Татьяна забирала себе все шире место в его сокровенной жизни. «Бывают же в системе такие девушки! — зажмурившись, удивлялся он. — Хоть папа и ездит всю жизнь!» Соображение перечеркивало начисто институтский опыт, оттого казалось счастливым и верным.

— Ну, бывают, — без энтузиазма отзывался Шамиль. — Че не бывать-то?

16

Татьяна родилась у матери вторым браком. Родилась не рано — в двадцать семь, когда мама уже хорошо знала, чего хочет, и разбиралась, сколько стоит жизнь, а папа, двумя годами младше, — еще нет.

Когда Татьяне исполнилось три, мама решила, что хватит, и вырвала первую долгосрочку в Ирак.

Папа мучительно расставался с Таней, умоляюще глядел на тещу, мама закупала консервы и плавленые сырки. В машине папа потихоньку засунул обе руки дочери себе под пиджак, и так, обняв на коленях, замер на всю дорогу в аэропорт.

Таня замкнулась после отъезда родителей, быстро перестала спрашивать у бабушки — где мама. «Ребенок на себя не похож, вот горе, — причитала бабушка, — такая бледненькая!» Что папа в командировке — Таня почему-то легко поверила, но что мама — долго не давалось. Слово «командировка» с усилием встало в лексикон и было единственным, где отчетливо проходил «р» — с передышкой, разгоном, рывком и плавным закатом. Даже Ир-рак не шел в сравнение.

Первое время, распотрошив конверт или яркую коробку от передачи, Таня все заглядывала дальше, словно ожидая еще, еще какого-то остатка.

В садик мама категорически запретила: «Не хватало, чтобы ребенка воспитывали лимитчицы. Ну это надо! Брать в садик не для детей, а для прописки, а? Что ж это за система, тьфу, пропади ты пропадом!» — и косилась на телефон.

Зимой, в толстой шубе с блестящим пояском вперехват и шапке, откуда лезла косынка, глаза-маслины серьезно и отстраненно глядели с горки, как кучей играют чужие дети. «Ну поди, поди к ним, что ж ты такая бука», — переживала бабушка.

Так и росла.

Сосредоточенно играла сама с собой, легко принимала в игру любопытных, но сама не шла ни за что. «А твоя где мама?» — спрашивали во дворе. Зато когда приезжал папа — дочери уже четыре, и пять, и больше — что это были за дни! Он привозил баночки с клубничным вареньем, из которых выпрыгивала для визгу пружина, облитая красным шелком, пускали на стулья и петарды, с разбойным свистом летевшие с балкона в ворохе искр на головы ядовитых соседок — борцов за советский образ жизни; привязывал в туалете колокольчик к цепочке для спуска воды, а под кружком для попы приделывал кнопку — так, что когда садишься, маленький плээр под унитазом разрывался свирепым «кукареку!», и бабушка, конечно, вывалилась однажды из туалета, сорвав защелку: тещу предупредить забыли. Привез как-то огромную фото-собаку на дверь в детскую комнату, а потом ночью, вырезав из журнала «Юный натуралист», подклеил внизу собаки трех похожих щенков и утром, разбудив ребенка ни свет, ни заря, сказал, что пора бы уж кое-кому идти за молоком, потому что кое-кто в доме хочет позавтракать.

Накатили вторая и третья долгосрочки — уже в Европу, мамина бобровая шуба и успехи но службе, а здесь — неприязнь к передачам, как броским цветам безвкусного плода. И здесь — бабушка, постоянная вечная бабушка, «потому что ребенок должен воспитываться в эсэсэр», — разъясняла мама.

Бабушка лет с двенадцати вдруг истово навострила последние силы на дело — выучить Танечку ходить красиво («после семнадцатого году ходить не учут, а только что ерзать»), а для этого битый час нужно было таскаться по квартире со шваброй, зажатой между спиной и сгибами локтей. «Вот папа приедет, а ты — глядь! — вон какая королева!» За хождение можно было стребовать гоголь-моголь из желтков с какао-порошком и изюмом: «Ну и что такого — растолстею, зато походка будет, а, ба?»

Однажды: «Ба, алло, я сейчас а-ха-иду, ты, пожалуйста, без. обмороков, на меня упала качеля», — сказала Таня из телефонной будки, изо всей силы зажав пальцем рваную ранку на подбородке.

Одежда приезжала в больших картонных коробках, умотанных клейкой лентой. «Вдруг больше не поедем, а, доча? А ты скоро невеста».

Таня понимала по маминым закупкам на обратный путь — чем питались там родители. Потому что, знала Таня, если там кушать хорошо и ни в чем не отказывать — тогда зачем туда ехать? Единственное — папу жалко до слез. У него развивалась язва желудка, отпуск проводил калачиком на диване.