Продаются щенки

Георгий остановился, обвел глазами группу. Студенты, не ждавшие такой психоаналитической атаки, потерянно переглядывались, секретарь парткома Никулин рукой прикрыл глаза, из рукава далеко выдался сахарный манжет с золотистой индийской запонкой «Кохинур». Хериков, работая желваками, переживал — как объясняться в деканате, и глядел сквозь окно в клочковатое небо над красной гостиницей «Октябрьская» — странной гостиницей на другой стороне Москва-реки, возле церкви Ивана-воина.

9

Деканат в институте — место святое. Как всякое святое место, наполнено скрытыми смыслами и склонно к чудесным превращениям. Оно может стать лобным, а может и Рубиконом — для заботливого искателя славы. Искателю славы нужно только чаще приходить с лицом, ответственным за внешнюю политику, и с папкой под мышкой. Можно зайти и без папки, а так, — поболтать с Владимиром Ивановичем Барановичем — заместителем декана по сложным вопросам, с Ниночкой — шестидесятилетней секретаршей себе на уме. Можно побеседовать и с Ламарой Юсуповной Шармазишвили — юрисконсультом с выпуклыми, как свобода совести, глазами и с порами на лице такого размера, что туда свободно проваливался клоп. Ламара Юсуповна с 1981 года любила повторять: «Мало ли что вы из Афганистана. Ваши льготы на нас не распространяются. Я тоже в Бирме работала». Можно было поговорить даже с товарищем Брезгиным Яковом Капитонычем, любящим отцом и бывшим третьим секретарем посольства СССР в Гваделупе, а ныне — начальником курса. Что такое «начальник курса» — кто внятно ответит па этот вопрос?

Этим-то ареопагом и правил декан факультета Георгий Ануфриевич Фицын, человек без сомнений. О нем, впрочем, много пе известно. Известно, что это его потертый бьюик стоит на углу и что он купил его в Америке, в городе Санта-Крус, за пятьдесят долларов прямо на дороге во времена нефтяного кризиса. Провез же в родную страну на сухогрузе, в трюме у товарища-капитана, присыпав сверху пшеницей твердых и сильных сортов, чем избежал драконовской пошлины. Вот каким человеком был декан Фицын, член партии с 1956 года. Он скоро снова уехал в Америку (там снова был кризис), и о нем тут же забыли.

***

— Здорово, комсорг, пиво пьешь? — на следующий день спросил Шамиль, с интересом разглядывая Георгия. Георгий усмехнулся — даже не ждал, что так скоро.

Красивый своеобразием тюркской степи, вторгшейся в славянский лик — уплощенный нос, камнеобразные скулы, но — высок, прямо статей, небрежный той небрежностью, что дается ощущением силы за спиной, — Шамиль держался со всеми на простой ноге. Эта простая нога при таком непростом дедушке смотрелась сильным достоинством.

— Чего улыбаешься? Пошли под «Андрюшу», потреплемся? — сказал Шамиль, что равнялось приглашению в члены Пен-клуба.

***

— Понимаешь, у него дома, правда, фигово, у Сашика, жалко мне его стало. А тебе? — говорил Шамиль, обоими локтями опершись на заплеванную стойку «У Андрюши» — в забегаловке позади МИДа, подзанявшей имя у министра. — Да и в институте все пинают — справились, он же это, ну… безобидное существо-то?

— Пока безобидное, — кивнул Георгий и подумал: «Ну-ну. У богатых свои причуды».

— Почему «пока»?

— Он поет тому, кому служит, — Георгий подцепил соли, припорошил край, где будут губы, погладил пальцем стеклянные ромбики на кружке. — То вот Шнурко служил. Теперь, наверное, тебе будет.

— А чего ж ты его тогда защищал? — Шамиль поставил кружку, отер губы.

— А я тебе скажу — чего. Ты знаешь Херикова? Ну, парторга группы, такая мышка квадратная… Этот по-страшнее Сашульки. Сашулька-то, может, из страха еще побоится топить, а этот — рыцарь без упрека. Сегодня оп съест Сашульку, нас останется трое в языковой. Кто следующий? Не Шнурко же?

Шамиль внимательно смотрел на Георгия — в институте такие вещи вслух не произносились. Но Георгий знал, что Шамиль — чист, потому что нет смысла быть грязным, никакого расчета — ему.

— Так я не понял, чего ж ты отказался, когда я-то просил?

— А я тебя вижу второй раз в жизни, — у Георгия немного кружилась от пива голова. — У тебя свои дела, у меня свои. С какой бы радости я позволил тебе считать защиту Сашульки за собой?

Шамиль крякнул.

Георгий чувствовал, что светит крупный верняк, и шел ва-банк.

10

Прежде природы начались милиционеры. Они выходили на середину дороги, всматривались и, узнав, одинаково отдавали честь. Кажется, им нравился ритуал. Что грезилось людям в белых портупеях за блеском лобового стекла? Может быть, им мерещилось, что рука, прикасаясь к фуражке, трогает святая святых, край ризы, приподымает — чуть-чуть, на один палец — покрывало, которым во все времена охраняют от смертного взора власти, престолы, господства?

Шамиль едва кивал в ответ, один раз сказал:

— Сука. Прямо под колеса лезет.

Татьяна осталась далеко позади, в Москве, а здесь — Маринка Никулина махала милиционерам сквозь заднее стекло, аффектируя простодушие. Моросило.

Сразу за «кирпичом» началась сосновая аллея, закатанная в темный благородный асфальт. Георгий хотел было спросить, почему «кирпич», по не стал, хотя и ему хотелось отчего-то быть простодушным.

Никак не выходило не принимать в расчет Шамилева деда. Про неполную естественность друга Шамиль считал, что это естественно. К четвертому курсу дружба напоминала больше договор по поводу дружбы.

Еще два-три раза повстречались милиционеры, а один раз — целый пост: стакан, вознесенный железной рукой над дорогой во здравие безопасности. Гаишник в стакане быстро залопотал в телефон, когда завидел машину.

Пошли аккуратные фонари по обеим сторонам проезжей части. Наконец подкатили к огромным зеленым воротам, венчавшим высокий, метра в четыре, железный забор. Шамиль вынул руку в окно, нажал кнопку на бетонном столбике с козырьком. Подождали.

— Бывшая дача Жукова, — сказал Шамиль.

Ворота торжественно разъехались. Никого. Ухоженная аллея плавной дугой привела прямо к дому.

Шамиль понимал, конечно, впечатление, которое может произвести этот «дом», тем сложнее оказалась гамма чувств, охвативших Георгия. Приходилось смотреть на дачу не в полные глаза, а этак чиркая взглядом, ловя общий абрис, — тогда сохранялась возможность что-то еще и говорить, и двигаться, а не стоять столбом.

По размерам то был скорее клуб — во вкусе теории обострения классовой борьбы: с челюстью колоннады, впившейся в сельский окружающий пейзаж, с огромными бдительными окнами по сторонам рта, со ступенями в полукруг, удобно и плавно вводящими гостя в полость белых зубастых колонн. Кругом растерянной стайкой стояли столетние сосны, юные фонари в портупеях бронзового литья услужливо подсвечивали их снизу, и в мороси сентябрьского вечера пейзаж был вполне фантастический.