Проделки на Кавказе

Тут мнимый Алим что-то стал бормотать, переводчик делал несколько вопросов, наконец, перевел:

– Алим говорит, генерал очень сердис на капитан, сказал —фу, черт! До сорок тел убитых черкес и башка не привозил; что бы велел казак голова руби и притрочить к

седло; да еще черкес пятнадцать ранен; взял в плен, на кой черт их? Голова долой* и мне прислал!

– К чему же генералу мертвые головы?

По переводе этого вопроса и по переговору с притворным черкесом переводчик отвечал:

* За Кубанью ввелся обычай между казаков отрезывать головы у убитых черкесов. Родные выкупают головы, потому что по туземным обычаям нельзя хоронить тела без головы; поэтому-то занижающимся таковым торгом гораздо выгоднее иметь голову, чем пленного.

— Алим говорит, генерал славно сотовку* делал черкеска голова: богатый голова плоти генерал два коров, бедно плоти один, два баран, голова возьми назад.

– А для чего генералу коровы и бараны?

После продолжительного разговора между мнимым черкесом и переводчиком Александр получил в ответ:

— Алим говорит, баран и коров все-таки худоба; у генерал вить в дальних крепость большой атара, много скот.

— Ты мошенник с Алимом, все врешь! — возразил Александр Петрович и, обратись к брату, примолвил: —Однако я пересяду в экипаж; у меня делается жар.

— Сев в коляску, Александр приказал старшему уряднику вести команду и, подходя к станице, позволить казакам стрелять. Это линейский обычай: казаки, возвращаясь в свои станицы с похода или погони, когда имели бой с неприятелем, перед входом открывают ружейную пальбу. Казачки выходят к воротам и встречают своих, нередко убитых или раненых. Странное зрелище этой толпы, в которой иные изъявляют шумные признаки истинной или притворной радости, другие под слезами и рыданиями оказывают искреннюю либо ложную печаль.

— Проводы казаков в поход ознаменовываются обыкновенно всеобщими слезами. Их провожают за станицу, подносят им водку и чихирь; отъезжающие и провожающие напиваются допьяна, плачут, обнимаются, рыдают и расходятся. То же самое можно видеть и в России, хотя в малом виде, при проводах рекрут из родного селения.

Оба брата приехали домой и нашли там черкесского лекаря, за которым посылал Александр Петрович в мирный аул. Он успел приготовить все нужное для перевязки. Дыду не поморщился, но слезы катились из глаз его. Айшат, увидев Александра бледного и в крови, закрыла лицо ручонками и зарыдала, она царапала себе лоб и щеки ногтями, рвала волосы из-под чалмы —это обыкновенное изъявление печали и отчаяния всех горских женщин при смерти или несчастий кого-нибудь из ближних. Александр успокаивал ее ласками и поцелуями. Его раздели, черкесский врач велел зарезать овцу, снять с нее кожу и обернул рану больного. Оказалось, что левая рука была прострелена навылет выше кости, однако черкес нашел рану вовсе неважною, велел больному выпить рюмку водки и положил его в постель. Хотя Александра клонил сон, но он хотел непременно видеться с Кутьей. Оскорбленный лекарь, бывший в это время у полковника, только по настойчивому убеждению старика согласился идти к раненому.

* Обмен

Войдя в комнату, он сказал:

– Только что узнал я о вашей ране, тотчас явился к вам со всеми нужными припасами; но мне объявили, что черкес будет вас лечить, и я ушел. На что же нужен я вам теперь? Учиться я не намерен.

– Полно, любезный, сердиться,— отвечал Александр.— Чем же обижаться, что я по-черкесски хочу лечить рану? Положим —это моя странность! Но помогите, у меня спина ужасно болит; я ночью упал, казаки на меня наехали и стоптали.

Лекарь посмотрел поясницу; ушибленное место распухло, и было совсем черно. Он послал тотчас за пиявками. Меж­ду тем вошёл полковник и, сделав несколько вопросов о здоровье Александра Петровича, просил его рассказать, если он в силах, как было все дело, потому что ему нужно писать немедленно донесение.

Александр, собрав все свои силы, начал таким образом:

– Я проскакал более тридцати верст, когда стало рас­светать, и находился неподалеку от мирного аула, против большого кургана. Завидев вдали неприятеля, я оглянулся — со мною было лишь пять человек, прочие казаки тянулись сзади и едва были видны. Я послал одного из своих пяти гнать отсталых, а сам с четырьмя остальными поскакал вперед. Хищники нескоро в нас разглядели неприятеля; я нагнал их, они были в числе пятидесяти человек: тридцать везли пленных, другие служили прикрытием; лошади их сильно пристали. Я начал перестрелку. Не прошло десяти минут, как я был уже окружен казаками в числе сорока — истин­ные молодцы! Все в один голос умоляли меня идти вруко­пашную; я согласился и закричал: «В шашки! Ура!» Чер­кесы встретили нас ружейным залпом, но тут же поскака­ли, покидая свой плен; однако мы, настигнув их, изрубили несколько человек. Владетель мирной деревни выехал на тревогу со своими подвластными и крикнул на хищников, которые начали оставлять и последних пленных; между тем он сам бросился на них и возвратил наш косяк, кото­рый угоняли черкесы. Далее я не мог преследовать непри­ятеля, скрывшегося в лесу, а приказал собирать отбитых пленных; в этой стычке у меня убит один казак и четыре лошади, ранено два казака и семь лошадей, в том числе и мой добрый конь. Хищники оставили несколько раненых и убитых лошадей, четыре тела и семь тяжелораненых черкесов, По расспросам отбитых пленных мы узнали, что только небольшая партия везла их, главное скопище оста­лось далеко сзади отбиваться от наших казаков, их пре­следовавших. Одна старуха, будучи привязана к седлу хищ­ника, во время перестрелки была ранена и скоро умерла. По показанию возвращенных от неприятеля, которое ут­верждено было ранеными черкесами, оставшимися у нас, недоставало еще трех молодых казачек. Вероятно, пятнад­цать хищников отстали с ними нарочно и берегли их для насилия. Я отвел тотчас отбитый плен, раненых черкесов и отвез наших убитых л раненых в мирный аул; двух казаков послал навстречу сотне, ожидаемой с верхней станицы, с приказанием присоединиться ко мне; а десять человек от­рядил на поиск трех казачек. Едва прибыл я в аул, как один казак из числа десяти прискакал с известием, что к Кубани слышна пальба. Оставя тут человек семь казаков с присталыми лошадьми, для прикрытия привезенных плен­ных и раненых хищников, я понесся на пушечную пальбу, послав сказать, чтобы ожидаемая сотня спешила за мною. Пересекая лес, я встретил черкесов с тремя пленницами, отбил казачек и продолжал скакать, наткнулся на другую партию хищников, везших раненых товарищей, и переско­чил через нее. Выехав из леса, я увидел команду Пшемафа, окруженную неприятелем. Горячая перестрелка кипела между ними. Приняв нас за неприятеля, наши пустили в пас ядро. Я закричал «ура!», и мы понеслись. Ожидаемая сотня, услыша пушечную пальбу и взяв напрямик, также скакала из-за леса. Пшемаф со своими спешился и молод­цом дрался. Завидев меня и другую сотню, он закричал: «На конь!» и кинулся в шашки. При нем была уже и сотня из нижней станицы. Неприятель, объятый паническим стра­хом, пустился бежать прямо к речке, поблизости текущей; мы опрокинули его с кручи. Во время преследования я на­скочил с шашкою на одного хищника, который прострелил мне из пистолета левую руку.

Таким образом, составился отряд из пятисот казаков и двух орудий. Я велел устроить носилки для раненых, чис­лом более тридцати человек; лошадей мы потеряли до сорока. Неприятель оставил до двадцати трупов, погибших большею частью от ядер и картечи; сверх того, моя сотня изрубила в лесу человек до десяти. Четыре черкеса, ранен­ные, оставшиеся у нас в плену, показывают, что партия их состояла из восьмисот абазехов* и берзеков**, отделившихся от большого скопища.

*Самое сильное закубанское племя

*Тоже закубанское племя

Проводником их был беглый ли­нейный казак; должно быть, Барышников.

Врач-черкес прислонил руку к щеке и, закрыв, глаза, сказал: «Твоя юклай», т. е. спи.

— Сейчас,—отвечал полковник,—но куда же дели вы отбитый плен?

– Забрав вновь раненых и всех казаков с присталыми лошадьми, я пошел со своею командою сюда, а Пшемафа со всем отрядом отправил за оставшимися в ауле пленными. Я опасался, чтобы неприятель не напал опять на него в лесу. Он мне отдал свою лошадь, потому что для раненого мой конь слишком горяч.

— Хорошо, очень хорошо! Славное дело! Теперь отдох­ните, Александр Петрович. Я буду вас навещать, покамест прощайте.

— Ослабевший Пустогородов тотчас заснул. Айшат сиде­ла возле него по-турецки, т. е. сложив ноги под себя. Меж­ду тем крупные слезы выкатывались порою из ее глаз.

Вскоре Дыду тихо отворил дверь, подошел к Айшат, по­мог ей слезть с кровати, и оба вышли. После омовения по заповеди пророка они разостлали по коврику, и каждый на своем стал усердно молиться богу. Это была третья дневная молитва, которою правоверные должны призывать аллаха и единого истинного его пророка и которая озна­чала четвертый час. Первый, называемый ирты-намаз, со­вершается на рассвете, второй —в полдень, третий —как сказано выше, четвертый — при захождении солнца, и, на­конец, пятый когда вечерние сумерки обратятся в совер­шенную тьму. Омовение всегда предшествует молитве. Накануне дети молились в комнате Александра, который ежедневно напоминал им религиозную обязанность и на­блюдал, чтобы они свято ее исполняли. В этот день они са­ми, без напоминания, усердно просили аллаха об облегче­нии страданий отца, дарованного им провидением. Чистые, юные души их нуждались в теплой молитве. Они клали намаз с полною верою, что молитва их будет услышана аллахом. Николаша, человек вовсе не набожный, был поражен благоговением, выражавшимся на лицах детей.

Когда они кончили и Дыду, обувшись, складывал, ков­ры, он спросил, у него:

– О чем вы молили бога?

– Мы не молимся богу,—отвечал ему Дыду,—мы при­зывали аллаха на Искандера (перевод Александра), чтобы он обратил на него свое внимание. Аллаха нечего молить. Он лучше нас знает, что нужно людям; но должно помнить аллаха, поклоняться ему и этим заслуживать его постоян­ное внимание. Да будет над нами его святая воля!

Айшат пробормотала: «Ла ил алла! Алла! Алла!», что значит: бог, един бог! Боже! Боже!—обыкновенное воскли­цание и песнь мюридов, одной из самых фанатических сект магометанства! Религиозное это общество водворилось не­давно на Кавказ.

Николаша, отобедав один, сел писать свой дневник. Этот день был богат происшествиями и прервал однообразие па­мятной книжки светского модника. Само собой разумеется, он отметил, что во все время безотлучно находился при бра­те, поддержал его, когда он падал от раны, и давал ему полезные советы во время дела и пр. Таково сердце чело­веческое! Если нам некого обманывать, мы стараемся об­мануть самих себя и радуемся своей хвастливости.

Александр еще не просыпался, когда Пшемаф возвра­тился. Долго разговаривал он на крыльце с черкесским врачом и, войдя в комнату, сказал Николаше: