Прогулка по висячему мостику

Как-то подошло время очередных вступительных, и Важин, пользуясь своим положением в богемной среде, решил ему помочь. Он встретился в непринужденной обстановке с одним из членов приемной комиссии и аккуратно завел разговор о Генке. Они почти договорились (мнению Важина доверяли не только в сфере изобразительного искусства), но тут прозвучала фамилия Генки и члена (комиссии приемной) как подменили. Пухленький интеллигентик, томно потягивающий коньячок, вмиг превратился в демона безумия. Он визжал, трясся, хрипел и брызгал слюной. Важин не разобрал ни слова, но понял, что причины отказа, официально учить его друга актерскому ремеслу, очень серьезны. Он попытался, чисто из любопытства, выяснить эти причины у самого Генки, но тот лишь состроил неповторимую, подвластную только ему гримасу и промолчал.

Злые языки поговаривали, что воистину гениальный комик за время вступительных экзаменов умудрялся переспать со всеми преподавателями женского пола и женами преподавателей мужского, а потому приемная комиссия, состоявшая как раз из последних, чуть разбавленная убежденными старыми-престарыми девами, гнала его, не в меру гениального, подальше от институтских ворот. Но это – всего лишь сплетни. В узком кругу своих, сексуальной озабоченностью Генка никогда не отличался. А с другой стороны… в каждой сплетне есть доля сплетни.

Ира вволю нахохоталась, вспоминая выходки и курьезы, героем которых блистал Генка, и набрала его номер.

– Батюшки!!! Ирчик!!! – завопил он вне себя от радости.

– Привет, – сдержанно, но очень тепло ответила она.

– Ирчик, я сегодня в ночь в Бэтмане, в Лазурке, так что если еще остались силы – ползи сюда.

– Генка! Даже если б не осталось, все равно б приползла.

– Ирчик! Я тайно влюблен в тебя! – стенался он героем-любовником.

– Ах! Генка! – подражая ему, вторила Ира. Они посмеялись над собственным экспромтом, и перешли на почти серьезный тон. – Во сколько?

– Начало в одиннадцать, а я в десять буду ждать тебя в лобби.

– О’кей! До встречи.

– - -

Без десяти десять Ира переступила порог отеля Рэдиссон САС «Лазурная». Генка уже ждал ее у входа. Без грима и костюма она сразу узнала его, хоть он заметно изменился за эти годы. Нет, не постарел, а как-то высох и стал еще более рельефным. Взаимное приветствие получилось в двух экземплярах: очень сдержанное у входа и очень бурное в гримёрке. Пока Генка готовился к выступлению, они, вспоминая былое, обменивались колкостями, оттягивая на более спокойное время серьезный разговор, давно не видавших друг друга, старых друзей. Закончив приводить себя в надлежащий вид, Генка вызвал по телефону администратора зала.

– Солнышко мое, свет Натальюшка, вот это вот – мой старый-престарый друг, гениальнейший художник Ирина Палладина. Пожалуйста, отдельный столик и полное изобилие. Впишешь на мой счет.

– Гена… – попыталась было возразить Ира.

– Будет качать права – не обращайте внимания. Да, Наташенька, еще, принеси, пожалуйста, меню – я сам сделаю заказ во избежание объявления гениальнейшим художником голодовки.

– Ген, ну зачем ты? Я и сама в состоянии оплатить свои расходы. Тем более, представляешь, какие здесь цены? – попыталась Ира отстоять свое право на независимость, когда администратор вышла за меню.

– Ира, ты вообще представляешь, какие здесь цены?! Позволь мне получить удовольствие. В конце концов, я ведь тайно влюблен в тебя.

– Ген, насколько я в курсе, Лазурка дерет много, а платит мало.

– Ирчик! Ну скажи мне, родненькая, пожалуйста, когда я жил на деньги от выступлений, а?

«Солнышко, свет Натальюшка» принесла меню. Генка, ни о чем не спрашивая Иру, сделал заказ. Он хорошо помнил все ее гастрономические пристрастия. Ире иногда казалось, что он замечает абсолютно все и абсолютно все всегда помнит. Недаром она прозвала его «мастер на всю голову». Близилось время выхода на сцену, и Генка попросил «солнышко, свет Натальюшку» проводить Ирину к ее столику.

Генка подарил Ире сказочную ночь. Она давно так не расслаблялась. Он действительно абсолютно все замечал и абсолютно все запоминал. Запоминал не умом, а всем своим существом. Будучи невероятно общительным человеком, Геннадий вращался в самых различных кругах и, впитывая в себя все тонкости человеческой (и не только) сущности, затем мастерски выдавал на сцене всю соль извечного божественного фарса. Ира удивилась, встретив его на арене цирка, а теперь вообще не понимала, что он там забыл.

Время пролетело незаметно. На сцене продолжал скакать, заполнявший Генкины паузы на переодевания, кордебалет, а к ней подошла «солнышко, свет Натальюшка» и передала просьбу Геннадия зайти в гримерку.

Он ждал ее уже разгримированный и переодетый, бодрый и веселый, как будто изнуряющей ночи на сцене вовсе не было.

– Ирчик, скажи честно, если устала. Я отвезу тебя домой. А если нет – пошли бродить!

– Генка! Пошли бродить!

Они вышли из здания и спустились на пешеходку. Рассвет едва намечался. В звенящей предутренней тишине еле слышно шуршал галькой морской прибой.

– Искупаемся? – спросил Гена.

– Наш… – удивленно и радостно, громким шепотом подражая прибою, прошелестела Ира.

Они разделись полностью, благо время суток не вменяло в этикет обязательность плавок и купальника, и поплыли в прохладной воде.

– Ну вот, Ирина Борисовна, – начал Генка, когда они вновь оказались на пешеходке, – душеньку Вашу бесценную я, как истинный Баб Ёг, накормил, напоил, в море прополоскал, а вот теперь Вам, милая Вы моя, и ответ держать само времечко. А скажите-ка мне, разлюбезная, почему это я, бродя по свету по белому, ни разу не видал Ваших выставок-то, персональных-то, а?

– Не беру уж я давно краски всякие, да и кистью не вожу боле по холсту.

– Так почто ж тогда, распрекрасная, мужика-то ты свого ухайдокала? Ввергла в зависть-то его в чернушшую, в пьянку горькую, беспробудную.

– Да никуда я его не ввергала!

– Да знаю, знаю и в том не виню. Сам дурак! Ты мне лучше скажи: серьезно, что ли, не пишешь?

– Да. Серьезней некуда.

– И давно?

– Последнюю написала в ночь ухода. И всё.

– Во, дела! Знаешь, я, когда узнал, что ты все бросила и уехала, хотел найти тебя, и даже попытался поначалу, но потом понял – раз так сделала, значит, всерьез хочешь многое из своей жизни вычеркнуть.

– Знаешь, я действительно его безумно любила… И сейчас, до сих пор люблю, но не того, от которого ушла. Я не уловила момента, когда умер в нем тот, кого я по сей день люблю. Знаешь, очень страшно хоронить любимых, но еще страшней, когда его оболочка вроде как рядом, ты можешь ощущать ее тепло, целовать, обладать – а это не он. Он – умер. Знаешь, последнее время, ложась с ним в постель, я чувствовала омерзение измены, своей измены тому, кого люблю, с тем, кто до безобразности нагло занял место любимого.