Прогулки по лезвию
Шрифт:
– Значит, не давление, - констатировал дед и наливал себе.
– А у меня вот давление.
Старуха вернулась из села с мешком хлеба. Дед сноровисто вскипятил самовар, втихую ещё раз приложился к бутылке и сел с бабкой пить чай. Та рассказывала последние новости:
– В Архангельске сняли кавказца с поезда. А у него чемоданище, что сундук моей покойной матушки. Ну, открыли ево, думали, деньги там или оружие... А оттель - вот такие вот крысищи! Что наша Мурка. И все с чумой, с холерой, со спидой! Во че они нам готовят! А французы. Дак те хочут хряпнуть атомную бонбу под землей, на том конце света.
– Ничего тут не вылетит, - вроде бы с некоторым разочарованием сказал дед и повторил убежденно: - У нас ничего никогда не вылетит. Свет, вон, четверть века обещают подвести, а на деле ждут, когда мы загнемся.
– А в районе объявились грабители, - продолжала старуха.
– Ограбили зубного техника, снасильничали и скрылись.
– Во!
– сказал дед.
– Дожили, мужика даже снасильничали!
– Техник, это так говорят, - пояснила старуха.
– На деле техничка.
– Это дело другое. Много взяли-то?
– Че было, то и забрали. Видать, деньги да золото.
– Бабка не удержалась и взглянула на Наталью.
Та при этом разговоре чувствовала себя так, словно это она грабила зубного техника.
Вечером у неё вновь подскочила температура. И вторую ночь не спала старуха.
– Не надо, Сережа, - говорила Наталья, - не надо мне никакого золота...
– Господи, что ж это делается?
– Бабка крестилась.
– Что ж это золото к ей так прицепилось? Господи, прости её душу грешную.
Страшно было старухе. На дворе разгулялась непогода, ветер с дождем стучал в окна, в какую-то щелку задувало в избу, и лампада в красном углу тревожно мерцала. Мерцал лик чудотворца, а больная все бредила о каком-то Сереже, о золоте, о том, что не хочет обманывать.
Утром бабка ушла пасти Вербу, а дед остался ухаживать за Натальей, кормить её бульоном из чьих-то мозгов. Он допил на кухне вчерашние остатки, появился, встал в дверях, как в раме, довольный, с папироской во рту.
– И вот, значится, - начал он, словно продолжая неоконченную историю, - у меня тоже есть кое-что драгоценное. Мильенов эдак на десять!
Наталья приподнялась на локте и больными несчастными глазами посмотрела на старика.
– Ты, девка, лежи, не трепыхайся.
Незя тебе. Ты слухай меня. Невестка у меня" чуть постарше тебя, годков на осемь. Короче, сопля зеленая. Востроносенькая. Фырь-фырь!
– Дед покрутил бедрами.
– Ну и внук потому востроносенький. У сына-то к тому времени кровь от алкоголя ослабела, потому внук и в её. И вот оне приезжают в июне, уже после похорон, и начинается. "Это мы вот туды поставим, это сюды переставим, а то вон туды перенесем". Короче, загнали нас с бабкой за печку, здесь все вверх дном, иконы временно туды, зеркало сюды... Расположились, живем. Потом начинается. "А что дом? А как дом?
А на кого?" Каженный день с бабкой выслушиваем, что все мы смертны, что ей, востроносенькой, ничегошеньки не надо, что она только о нем, востроносеньком, и печется. Ах, думаю, етическая ты сила! Выбрал момент, когда мы с ней вдвоем, как вот с тобой, и говорю: "Ты зачем, сопля зеленая, все здеся перевернула? Что ж ты, голова парфюмерная, со мной не советуешься?" Обиделась, сил нет...
На
лице деда отразилась тихая радость, он поскреб бок и продолжал:– Боишься, говорю, что дом другим отпишу? Так ежель ты каженное лето будешь все мне тут переворачивать, то и отпишу. Тому же Ваське. Или Максимке, хотя оне и не пишут, сучкины дети. Обиделась, ходит, не разговаривает, только задом - фырьфырь. А перед отъездом вдруг говорит: "Ошиблися вы во мне. Не надо мне никакого вашего дома, это ему, востроносенькому, дом нужен, а мне подарите на память вот эту картинку.
А больше мне ничего от вас..." Что, говорю, на искусства потянуло? Мы тебе и так "Зингера" отдали, серебро берлинское отдали, хватит, наверно?
А это, говорю, пусть висит где висит.
Я не для того под пулями бегал, чтобы потом все это раздаривать. А там, значится, так... Мельничка такая, водяная. Омуточек такой чудесный, ей-Богу, бери удочку и забрасывай.
Водичка живая, ивы живые, даже видать, как ветерок их висюльки покачивает, шум воды, ей-Бо, слышится.
Потому, говорю, зимой как завоет...
– Дед повыл, изображая зимнюю вьюгу. Я на эту кроватку приляжу и смотрю на мой омуток, на мельничку, об лете думаю. И так хорошо мне делается, будто в раю...
– Где же картина?
– спросила Наталья, осматривая стены избы.
– Отдал... Выпил на проводах, разжалился и отдал.
– Вот это да, - сказала Наталья и надолго задумалась.
На следующее утро она услышала такой разговор. Говорил дед:
– Че же ты, коза, совсем хозяйствовать разучилась? Че ж ты меня раньше срока в могилу-то пхаешь? А, коза?
Чиркнула спичка. Молчание.
– Ты че ж, все деньги на её сульфимизины истратила? Ты че мне мозгу-то крутишь? Дай, говорю, три тыщи всего, я у Огрызихи бутылку возьму, у меня ж именины!
– У тебя каженный день именины.
– Да не мне это, Господи. Дружки-то забидются!
– Хоть бы оне совсем от тебя отвернулись, алкаши чертовы.
– Ты это брось, на дружков-то!
Крыша потекет, погляжу, что запоешь. Первая к им побежишь! Дай денег, кому говорю!
– Нету.
– Ну две дай.
– Нету! Да тихо ты, старый черт.
Дед с бабкой осторожно вошли в комнату, Наталья притворилась, что спит.
– Хорошо, что спит-то, - сказала старуха.
– А чего ей, поправляется, - сказал дед.
– Глянь-ка, румянец совсем другой.
– А чего ей, молодуха...
– Молодая.
– Бабка осторожно поправила одеяло. И Наталья "проснулась". Старуха тут же пошла за лекарствами, а старик поинтересовался:
– Как голова? Бо-бо или не бо-бо?
– Не бо-бо, - улыбнулась Наталья.
– Ну и лады! А у меня именины.
– Поздравляю, - сказала Наталья.
– Да че там, - махнул дед черной ладонью.
– Разе ж это праздник. Вот День Победы - всем праздникам праздник! Да...
– Он присел на стул, закурил и, мечтательно глядя на дым, приготовился к философствованиям.
– Дедушка, - тихо позвала Наталья.
– Ай-я?
– Подойдите, что я скажу.
– Лечу!
– Старик, держа под собой стул, засеменил к кровати.
– В чем дело-то?
– У меня в рюкзаке две пачки патронов шестнадцатого калибра. Я вам их дарю по случаю именин.