Прохладное небо осени

– Как дела, мышка?

– В порядке. – Катя лишь на секунду отрывает глаза от книги.

– Завтра я еду в Ленинград.

– Да, папа говорил, – и переворачивает страницу.

– Дедушка и тетя Юзя шлют тебе привет.

– Спасибо.

– Ну, тогда спокойной ночи.

Что ж, от интересной книжки и Инессу, бывало, не оторвешь. Она прикрывает Катину дверь. И невольный вздох привычно подавляет.

В квартире тихо, чисто, темно. Самый страшный Инессин сон до сих пор – а переехали они сюда почти семь лет назад, – что к ним приходит и навсегда поселяется пьяный Жора с его глупой и вздорной женой – соседи по коммунальному аду, где в тесноте одиннадцатиметровой комнаты Инесса с Андреем прожили лучшие молодые годы. Поселившись, Жора первым делом прибивает к входной двери свой личный почтовый ящик. Отчего это во сне такое простое и невинное действие воспринимается чуть ли не как атомная война?.. Инесса в поту после этого сна просыпается.

В ванной на веревках развешаны выстиранные рубашечки, лифчики, трусики – Варвара была. И на кухне следы ее добрых рук: полная кастрюля свежего борща, сияющий пластик пола, особой белизной отливающие мойка и плита. В руках у Варвары есть какое-то волшебство, так у них все превосходно получается.

Инесса убирает остывший борщ в холодильник, и тут является Катя. В розовой пижаме и в коротком, тоже розовом стеганом халатике – на этот импортный халатик пошли две ее стипендии, это был, конечно, предмет роскоши, но так хотелось Кате иметь его к своему девятнадцатилетию, что Инесса не устояла, разрешила.

– Ма, – говорит Катя, а Инесса невольно любуется ею – во всем розовом, с упавшими на плечи, растрепавшимися волосами. – У меня порвались туфли. Подметка отскочила. Мне не в чем ходить.

Этого еще не хватало.

– Коричневые порвались?.. А черные?

– Какие черные? – удивляется Катя.

– Ну те... ну, на каучуке. В прошлом году купили.

– В прошлом! Да что ты, ма! Еще в десятом классе. Они же развалюхи.

– Совсем не развалюхи. Я их на днях видела, когда в шкафу перебирала.

Катя молчит. Сидит на табуретке у стола, подперев кулачком подбородок. Рука тоненькая, смуглая. Катя похожа на креолку, думает Инесса. Такие нежные, смуглые, черноглазые должны быть креолки.

– Поноси, пока коричневые починишь, – неуверенно советует Инесса. – А там и в сапоги влезешь... У тебя еще серенькие, югославские есть, – вспоминает она.

Катя незаметно вздыхает и поднимается с табуретки. Инесса понимает: и черные не годятся (стары), и серые тем более (вышли из моды), – Катя не считает даже возможным такие простые истины растолковывать.

– Ладно. Спокойной ночи. – Уходит, обиженная.

Вот Инесса уже и расстроилась. Неприятно же, когда не в состоянии помочь любимому существу. Никогда ни на что не хватает денег, с ума сойти. Вроде бы не так уж они мало получают, Инесса и Андрей. А каждая крупная покупка – проблема. Не умею, наверно, жить. Плохо, наверно, хозяйничаю.

Инессе спрашивать было не с кого. У Инессы в Катины годы и много лет потом никогда не было так, чтобы одни туфли, и другие, и третьи, и еще сапоги. Инессе до не таких уж давних пор лишь бы что-то было на ногах, что не промокает.

...Андрей любит рассказывать, как он обратил первый раз внимание на Инессу. В сорок четвертом году. На экзамене по электровакуумным приборам. Андрей вернулся в институт после ранения, из госпиталя. Его зачислили в какую-то новую группу, снова на третий курс, с которого уходил на фронт. В группе – почти одни девочки, военный набор, когда в вузы, принимали всякого, лишь бы как-нибудь сдал, и девчонки имели явный перевес. И такие среди них, которые ни за что бы не попали, если бы нормальный конкурс, довоенные требования. По институту ходил анекдот, как одна такая девица слушала-слушала лекцию по переменному току, старательно с доски перерисовывала синусоиду, изображавшую ток в цепи, и на вопрос лектора, все ли понятно, с живостью откликнулась, что все решительно и очень хорошо понятно, одно только неясно: как такая большая синусоида умещается в тоненьком проводе...

Был январь, зимняя сессия. Инесса явилась на экзамен в линялой сатиновой юбке – когда-то такие юбки вместе с синими же сатиновыми блузами служили пионерской формой. И совсем не вязался с этой юбкой шерстяной, в косых белых полосках на груди джемпер явно заграничного происхождения – этот джемпер да летнее коверкотовое пальто одни и сохранились у Инессы с до войны. Не считая босоножек из лосевых ремешков, которые она носила во все времена года, в холода и дожди засовывая в галоши.

Когда осенью сорок первого ее сняли с поезда, чтобы положить в больницу – начиналось воспаление легких, – то в сутолоке чемодан украли. Остались Инессе вещи, что были на ней.

Андрей уже подготовился отвечать, но какая-то студентка никак не могла выпутаться из диодов, триодов и сеток, и он, досадуя и слегка нервничая, ждал своей очереди. Наконец терпение старика доцента истощилось, он начертал в экзаменационном листе очередную двойку и пригласил следующего. Андрей двинулся к доске, и тут его опередила тощая длинноногая девица. Она прямо-таки выскочила к доске, как будто бы Андрея и не было, как будто она его не видит и не знает, что он брал билет раньше, чем она.

В этом месте Инесса обычно комментировала:

– Я так замерзла в этой промозглой аудитории, у меня прямо зуб на зуб не попадал. Я уж не об экзамене думала, а о том, как поскорей выпить горячего, хоть чаю, хоть кипятку. И ужасно заболеть боялось, снова в больницу попасть. А Андрея я терпеть не могла, он всех нас презирал: глупые девчонки, несмышленыши, туда же – в инженеры. А у самого на ногах – хромовые сапоги! Крепкие такие, прекрасные сапоги! В них должно было быть так тепло, и никакие лужи им не страшны.

Инесса давно не испытывала чувства защищенности ног от природной стихии: ноги мерзли, ноги промокали; ноги всегда хотелось упрятать подальше от чужих глаз. Но откуда это было знать Андрею. Он с неприязнью желал нахальной девице двойки. Девица была худая, патлатая, на лице одни глаза и видны, эти глаза Андрей, впрочем, раньше, на лекциях, заметил – заметил, и все, ничего при этом не подумав. А если и подумал, то безотчетно.

Сейчас он ждал, как доцент Инессу засыпет. Так ей и надо... Не лезь. Он смотрел на ее решительное, отчего-то сердитое лицо. Она отвечала так, словно не сама отчитывается в знаниях, а бестолковому экзаменатору втолковывает то, о чем он и слыхом не слыхивал. Занятная девица. Соображает. Ну-ка, а как ответишь на дополнительные вопросы?.. На дополнительные вопросы Инесса тоже ответила. Стояла около стола и ждала, пока ей вернут зачетную книжку с заслуженной пятеркой. А Андрей от сердитого ее лица повел взглядом ниже: джемпер в белую полосочку, мятая (не потому, что неглаженая, а потому, что сразу же после глажки становилась такой же, как и до утюга) юбка... Штопаные-перештопаные толстые, грубые чулки. Белые перепоночки босоножек выглядывали из галош.

Никто тогда не блистал нарядами, Инесса не очень выделялась. Устраивали в институте новогодний вечер в том году – на столе стояло вино и даже какие-то закуски, веселились все равно, тост у всех был один: за окончание войны, в разных вариантах, и вдруг старенький профессор-математик попросил слова и сказал, что хочет выпить за вот всех сидящих за этим столом девушек. Которым голодно и холодно, а они все равно учатся и приходят в институт в своих бедных нарядах, но с беленькими наглаженными воротничками... Нет, сами они не чувствовали себя героинями, но было приятно узнать, что кто-то заметил и их мужество...