Проигравший. Тиберий
Шрифт:
— Мне кажется, цезарь, ты слишком много внимания уделяешь общественному мнению, — сказал как-то раз Приск, — Даже здесь, наедине со своими малютками и со мной, ты немного скован и, когда внедряешься — ну хоть вот в нее, — он похлопал по розовому задику лежавшей рядом обнаженной девчонки, — думаешь о том, какими глазами на тебя станут смотреть твои импотенты-сенаторы.
— Ты, пожалуй, прав, — ухмыльнулся Тиберий. — Но, может быть, это происходит оттого, что я ни на секунду не забываю о том, что я император?
— Это должно заставлять тебя становиться твердым, когда это нужно, вот и все, — сказал Приск, — То, что ты делаешь, твоим подчиненным нравится и восхищает их. А если кому-то не нравится, то выгони его и назначь нового, человека более широких взглядов. Или относись к своим слабостям, как Алкивиад к собачьему хвосту.
— Какому еще хвосту? — заинтересованно спросил Тиберий.
— Алкивиад — юноша, не желающий признавать никаких ограничений для себя,
— Зачем?
— Да это же ясно. Алкивиад сам это и объяснял друзьям: «Пусть всякий раз, когда меня видят, вспоминают о той бедной собачке. Зато не будут вспоминать кое о чем похуже!» Неплохо придумано, цезарь?
— На что ты намекаешь, Приск? — Тиберий нахмурился. — Что у меня на совести есть неблаговидные поступки?
— О цезарь, разумеется нет! Неблаговидность поступков зависит от того, как к ним относятся другие люди. Ты же знаешь, что Брута и Кассия — уж прости, что упоминаю их имена, — одни считали героями, другие — злодеями. А суть их деяния не менялась. Вот и посуди: какова цена будет тому, что граждане Рима узнают о том, что их император любит маленьких девочек? Да большинство завидовать станет — что я, не знаю своих сограждан? И эта зависть — или осуждение, кому как понравится — станет занимать все их пустые мозги. И никаких больше неблаговидных поступков им и знать не захочется.
Тиберий оказался учеником на редкость способным. Узнав от Сеяна, что огласка писем Августа не имела последствий — никто в сенате даже словом о них не обмолвился, — он вернулся в Рим с желанием поразвлечься и как следует растормошить общественное мнение. Он дал себе слово больше не стесняться и поступать так, как хочется, а не так, как того требуют условности. Если ему понравится чья-то жена или дочь — он возьмет ее, пусть даже это будет на улице средь бела дня. Если ему понравится маленький мальчик, играющий на площадке со сверстниками, он возьмет его прямо на глазах у сверстников и их учителя. Да хоть бы ему понравилась коза какой-нибудь простолюдинки-молочницы — или, наоборот, чем-то не понравилась, — то разве он, как император, не имеет права тут же овладеть этой козой или приказать телохранителям-германцам ее зарезать? А также зарезать и бабу, если ей вздумается поднять шум.
Одной из первых жертв Тиберия стала женщина по имени Маллония. Он выбрал ее не потому, что она так уж сильно распалила в нем похоть, но потому, что, встретив ее на улице, Тиберий был разгневан, когда увидел, каким неприязненным взглядом она его окинула. Судя по всему, Маллония уже знала о пристрастиях императора. Тиберий последовал за этой благочестивой женщиной до ее дома, затем вошел следом, захватив пять гвардейцев-батавов с собой, а остальным приказав караулить снаружи. Дома у Маллонии были кроме нее только два ее малолетних сына и слуги, которые, конечно, не могли противостоять звероподобным германцам. Тиберий надменно предложил испугавшейся, но державшей себя в руках женщине выбор — или она отдастся сама, или отдаст кого-нибудь из сыновей. Маллония, видя, что старый пакостник не шутит, отдалась ему на глазах охранников — страх за детей оказался сильнее брезгливости. Тиберию же было мало просто насытиться и уйти — он начал принуждать Маллонию к неким неприемлемым для римской матроны вещам, к которым его пристрастили шалуны спинтрии и Приск. Маллонию спасло лишь то, что она, не выдержав позора, упала в обморок, а Тиберий не любил обморочных.
Но спасение Маллонии от надругательств не стало ее спасением вообще. На следующий же день по приказу Тиберия Сеян организовал донос на нее по обвинению в прелюбодеянии, а заодно и оскорблении величества. Хотя эта история уже была известна всему Риму, ни один из сенаторов не посмел возразить против привлечения несчастной женщины к суду.
Тиберий, которому уже было шестьдесят восемь лет, никогда еще не чувствовал свою власть и почти божественное могущество с такой остротой. Ощущение было удивительным: можно все и не следует ничего бояться — ни мук совести, поскольку ее нет, ни мести закона, так как нет законов, кроме твоего желания, ни людского презрения, потому что на людей наплевать. Тиберий принял в суде над Маллонией активное участие — главным образом ради того, чтобы полюбоваться рожами других судей, на которых написана восхитительная смесь с трудом скрываемого омерзения, подобострастия, растерянности и облегчения оттого, что под судом находится не их жена или дочь. Тиберий развлекался, постоянно обращаясь к Маллонии с вопросом, не жалеет ли она, что не выполнила его требований, и наблюдал, как другие судьи, не понимая, как им надо поступать, начинают хихикать, словно на представлении скабрезной пьески в ателланском амфитеатре. Наконец Маллония пришла в такое состояние, что перестала бояться даже неминуемой
смерти.— Ты — старый вонючий козел, а не император! — закричала она на Тиберия, не ожидавшего отпора ни от кого, а уж от Маллонии в особенности, — Грязный старик с похабной пастью, вот ты кто! А вы, господа, что собрались здесь и меня судите, — вы ничем не лучше! Надеюсь, что и вашими дочками этот козел попользуется! Все боги, наверное, отвернулись от Рима, раз до сих пор вас не испепелило молнией! А теперь я иду домой, и пусть только кто-нибудь попробует меня удержать!
И она выбежала из здания суда. Действительно, даже гвардейцы не осмелились преградить ей дорогу. Прибежав домой, Маллония попрощалась с детьми, попросила родственников о них позаботиться — муж Маллонии погиб на войне — и заколола себя кинжалом.
На следующий день Тиберий произнес в сенате жалобную речь.
— Вы видите, отцы сенаторы, как меня оскорбляют, — тянул он, едва не плача. — Женщина, испорченная до мозга костей, при всех назвала меня вонючим… нет, я даже не могу повторить того, что она сказала… Я — несчастный больной старик и прошу вас только об одном, если вы не можете меня защитить, то тогда отпустите на покой и позвольте где-нибудь в захолустье тихо дожить до моей смерти, а она, я уверяю вас, уже совсем близко…
Он долго жаловался, а сенаторы сидели на скамьях, не отваживаясь прервать его. Потому что рядом с Тиберием находился Сеян и внимательным взглядом обводил притихшую курию [73] , высматривая тех, кто недостаточно сочувствует императору, а значит, является врагом отечества.
73
Курия. — В Древнем Риме граждане делились на 30 курий. По куриям собирались на комиции (народные собрания). Отсюда «курии» как обозначение места собраний.
Только когда речь Тиберия закончилась, все заговорили. Единодушно сенаторы принялись просить, чтобы он не покидал их, а уж защиту они ему гарантируют. Пусть возьмет себе еще больше охраны, пусть даст сенату дополнительные полномочия, равные императорским, чтобы верный и надежный помощник Сеян мог применять любые меры к любому — будь то хоть консул или жрица девственных весталок. Тиберий, кряхтя и охая, после долгих капризных отговорок, согласился еще немного побыть императором. Немедленно Сеяну были даны полномочия. Растроганные сенаторы устроили по поводу своей победы настоящий триумф — радостные возгласы, всхлипывания и хлопанье дощечек для письма долго еще после ухода Тиберия раздавались под древними, много повидавшими сводами сенатского здания.
С этого дня Тиберий почти не появлялся в сенате. Все, что считал нужным, передавал через Сеяна, а сам жил как вздумается. По-прежнему он разгуливал по улицам, окруженный германскими телохранителями, и выбирал себе жертву. Город был весь в его власти. Впрочем, насчет бедных кварталов и окраин, заселенных отставными солдатами Августа, сказать с уверенностью такого было нельзя — Тиберий там не бывал. Но районы, где жили люди обеспеченные, просто погружались в оцепенение, как только Тиберий появлялся там. Весть о том, что по такой-то улице идет император, разносилась мгновенно — закрывались двери и ворота, захлопывались ставни, Преторианские патрули, в чьи обязанности входила защита граждан от разного рода насилия, завидев вдали высокую и сутулую фигуру Тиберия, как огородное пугало среди капусты, торчавшую среди батавов, деликатно сворачивали в первый попавшийся переулок, а то и поворачивали назад, стараясь уйти, пока не послышались крики о помощи и мольбы о пощаде. К чему было вмешиваться? Разве жалованье преторианской гвардии платили здешние жители? Нет, его платил император, из собственного кармана. Да и с германцами связываться не хотелось — варвары, что с них взять, только и умеют, что протыкать копьями приличных людей.
Но бывали дни, когда Тиберию словно наскучивало терроризировать население. Он покидал столицу и несколько недель мог жить на своей вилле, развлекаясь плясками спинтрий и долгими застольями с Цестием Галлом, которого за его разврат и мотовство клеймил позором еще Август, да с неизменным Цезонием Приском. Римом в эти дни распоряжался всесильный Сеян.
С течением времени Тиберий все чаще замечал, что его поведение все же вызывает у некоторых людей желание протестовать. По городу стали ходить стихотворные пасквили, да такие злые, что Тиберий расстраивался до слез, когда ему их пересказывал Сеян. Название «старый козел» понемногу становилось общепринятым, то есть стоило его произнести — и даже малому ребенку было понятно, о ком идет речь. Сеян утверждал, что автором большинства эпиграмм и стишков была сама госпожа Ливия Августа, но Тиберий не очень верил этому. Он не замечал раньше у матери таких литературных способностей. А некоторые из преступных стишков были просто талантливы, и Тиберий, всегда любивший литературу и понимавший в ней толк, знал, что талантливое живет в веках, поэтому анонимные эпиграммы и огорчали его. Все-таки он хотел, чтобы о нем вспоминали без злобы. Он этого действительно очень хотел.