Проигравший. Тиберий

— Разумеется, цезарь. Но разве ты их не накажешь?

— Им просто не надо давать видеться — вот и все. Антония сможет это устроить. Я напишу ей.

И Тиберий написал бабке Калигулы — Антонии большое письмо, в котором просил ее простить детскую шалость внука. Он также просил прощения и за себя — за то, что, сверх всякой меры занятый государственными делами, не уделяет своей семье должного внимания. Притом, писал Тиберий, его душа вполне спокойна, так как он знает, что уважаемая Антония всегда сумеет постоять за честь семьи. Он еще много комплиментов подарил старой Антонии, назвал ее даже своей сестрой — а разве она, вдова его любимого брата, не была Тиберию как сестра, в самом деле?

Это было самое ласковое письмо Тиберия Антонии. Более того — это было едва ли не первое адресованное ей письмо вообще! Тиберий прекрасно понимал, какое впечатление на гордую старуху оно произведет. В тот момент, когда Сеян рассказал ему о проделках Калигулы, в голове Тиберия словно вспыхнуло что-то, и это озарение высветило дальнейший путь — не только для него самого, но и для всего государства. Этот глупец Сеян предлагает наказать юного Гая Калигулу! Нет, у Тиберия появился совсем другой план.

Что-то давно, подумал Тиберий, у него не было сыночка — со дня смерти Друза Младшего. А императору не годится быть бездетным — это означает неустойчивое положение государства, не имеющего законного наследника престола. Старшие дети Германика на роль наследников не годятся — слишком хороши, да и матери своей подчинены. А вот Калигула — это сыночек! Замечательный сыночек, и, когда он займет императорский трон, граждане Рима сильно пожалеют о том, что не ценили в свое время Тиберия и давали ему разные обидные прозвища.

И Тиберий уже точно знал, что случится с Агриппиной, Нероном и Друзом.

Но главное — это было сохранить в тайне от всех свои планы насчет Калигулы. Время пока терпит. Сначала нужно войти в доверие к Антонии. Старуха не любит Сеяна? Очень хорошо. Значит, она проследит за тем, чтобы Сеян не причинил вреда Калигуле. И сам дрянной мальчишка пусть пока не знает, что на него пал выбор.

Написав Антонии, что всегда будет рад видеть ее у себя на острове, Тиберий отправил письмо с гонцом, не доверив его Сеяну. Он и Сеяна оставил возле себя, не разрешив ему отплыть на почтовом судне. Он объяснил это тем, что начинается последний этап борьбы с партией Агриппины — и нужно многое продумать вместе.

43

Во дворце Ливии Августы всегда было тихо — слуги и рабы знали, что хозяйка не любит громких разговоров и прочего шума. Но на этот раз тишина стояла как в могиле. Сравнение это напрашивалось потому еще, что сама Ливия лежала в своей спальне и готовилась умирать. И если уж она объявила, что дни ее сочтены, то, значит, так оно и было. В отличие от Тиберия, постоянно твердившего о своей близкой смерти, Ливия никогда не шутила с этим. И собиралась жить едва ли не вечно. Но внезапная болезнь, начавшаяся с обычной простуды, свалила ее с ног, и Ливия чувствовала — навсегда.

Ей было уже восемьдесят шесть лет. Вместе с Августом создававшая империю, при жизни почитаемая как божество, сказочно богатая, перед смертью она осталась в удручающем душу одиночестве. Почти никого из старых друзей не осталось в живых, а те, что остались, давно перестали навещать ее — слишком было опасно. Принять приглашение Ливии, особенно после того, как она огласила письма Августа, — значило подписать приговор себе и своим родственникам. Сеян внимательно следил за всеми, кто поддерживает связь с Ливией Августой.

В темноте спальни (окна были наглухо занавешены, потому что дневной свет раздражал Ливию) она ожидала смерть и думала. Мысли приходили самые неожиданные, и временами Ливии становилось так страшно, что она хватала слабой рукой шнурок звонка, чтобы кто-нибудь из слуг пришел и ему можно было что-то приказать. И боялась Ливия не смерти — она боялась гораздо большего. Того, что неправильно, может быть, прожила свою жизнь, полную трудов и опасностей. Когда она была молодой, то верила, что ей суждено высокое предназначение. И ни в чем не сомневалась. Почему же, выполнив свою миссию на этой земле, она осталась одна — жалкая старуха, потешающая всех своей вдруг вспыхнувшей страстью к румянам, притираниям и краске для бровей?

Она разговаривала с Августом. Покойный муж приходил к Ливии каждый день, поэтому слугам настрого было запрещено входить в спальню без приглашения или особой надобности.

Август был с ней мил, как всегда. Он не держал на нее обиды, и Ливия была ему очень благодарна за это. Он знал, что причиной его смерти был яд, подсыпанный в его пищу рукой жены. Знал даже при жизни, когда ел с дерева фиги, чувствуя некий странный их привкус. Но об этом Август говорить не любил. Охотнее всего он пускался в воспоминания — о том, как отобрал Ливию Друзиллу у своего друга Тиберия Клавдия, о том, сколько неприятностей им с Ливией принес этот авантюрист и любитель египетских древностей Марк Антоний, о том, какие грандиозные зрелища устраивал для римлян Марцелл.

«Что я сделала не так, милый? — спрашивала Ливия. — Я виновата во многих смертях, и больше всего — в твоей, но поверь, мне тяжело было это сделать. А что мне оставалось? Ты вот-вот был готов помиловать Агриппу Постума, вернуть ему все почести и, того и гляди, назначить преемником. За этим последовала бы война! Безумец Постум стал бы мстить мне. Ты заступился бы, я уверена. Германик тоже не остался бы в стороне — начал требовать восстановления республики. Твоя смерть, мой дорогой, была для всех благом. Но что я сделала не так?»

«А ты помнишь, милая Ливия, какие у тебя чудные были груди?» — лукаво спрашивал Август, — О, как они мне нравились! А ты знала, плутовка, что своими титьками можешь меня приводить в состояние тихой покорности, и вечно совала их мне в нос, когда хотела настоять на своем. Если бы Рим знал, сколь многим он обязан твоим грудям и твоему умению ими вертеть, он поставил бы тебе памятник — Ливии Титястой».

«Прошу тебя, не кощунствуй, милый, — сердилась Ливия. — Кстати, как относятся ко мне… Одним словом, что обо мне думают там, где ты сейчас находишься? Судя по тому, как легко ты приходишь оттуда ко мне, твои нынешние… те, с кем ты теперь общаешься, не слишком сердятся на меня…»

«О, не волнуйся, милая жена, — говорил Август, — Земные дела здесь мало кого беспокоят. И особых разговоров о тебе я что-то не слышал. А приходить я могу только пока ты на Земле. Могу узнать тебя лишь живую, прости за невольное напоминание. Потом я, возможно, не узнаю тебя, и если мы встретимся и снова полюбим друг друга, то это произойдет совершенно случайно.

«Но как же боги? — спрашивала Ливия, — Они-то хоть есть там? Ты, милый мой супруг, ведь стал одним из них?»

«Скоро ты сама все узнаешь, дорогая жена», — говорил Август и опять переводил разговор на какие-нибудь мелочи. Ливия пыталась выяснить нечто для себя важное, старалась раззадорить мужа, несколько раз даже злила его нарочно — попрекала, например, жестокостью по отношению к дочери, Юлии Старшей, — но все безрезультатно. Он не понимал, чего она от него хочет. Августу казалось, что если жизнь и стоит разговоров, то именно таких — житейских, простых и понятных.