Проигравший. Тиберий

— Это тебе, цезарь! — воскликнул он, — Эх, и намучился же я с ней, пока в лодку втащил! Думал — не справлюсь. А потом вижу — вроде ты на скале стоишь. Ну, думаю, это добрый знак. Не иначе тебе, Капитон, — это я Капитон, — морской владыка велит передать подарок земному владыке! Я к скале причалил — и полез, ну, думаю, не дадут упасть-то. Еле влез, — улыбнулся рыбак, явно довольный фигурой красноречия насчет морского и земного владык, которую придумал, наверное, пока карабкался. — Так что прими подарок, цезарь!

Тиберий смотрел то на краснобородку, еще слабо поводившую жабрами, то на счастливое лицо рыбака, которое меняло выражение на недоумение — по мере того как за своей спиной Тиберий слышал приближающийся топот германцев.

Еще мгновение — и рыбак был крепко схвачен и ударами древком копья в живот согнут перед императором в три погибели. От боли он хрипел, не в силах больше ничего сказать в свое оправдание. Тиберий молчал, но еще не мог успокоиться.

Он вдруг подумал, что Капри вовсе не такое безопасное место, как ему казалось раньше. Если этот рыбак смог взобраться по скале — то смогут и другие, уже не такие простаки, как он. Гнев ударил в голову. Тиберий выговорил, не разжимая зубов:

— Возьмите рыбу и бейте его ею по лицу.

Дюжий германец Зигфрид, старший патруля, не раздумывая, ухватил краснобородку за жабры и принялся, широко размахиваясь, хлестать рыбака то по правой щеке, то по левой. Рыбак Капитон плакал и громко вопил, прося пощады, но Тиберий не давал команды останавливаться. Рыба наконец не выдержала, в руках Зигфрида осталась ее голова, и, пока он примеривался, как бы покрепче взять упавшее рыбье туловище, Капитон, еле шевеля опухшими губами и шмыгая разбитым носом, произнес:

— Эх, цезарь! Я ведь только хотел тебе приятное… Хорошо еще, что не предложил сначала то, что лежит в мешке…

— Зигфрид! — крикнул Тиберий. — Осмотреть мешок!

Германец расширил горло мешка, лежавшего неподалеку,

и с опаской засунул руку внутрь. И вытащил оттуда огромного черного омара, покрытого великолепным панцирем. Такое чудовище могло украсить самый изысканный стол.

— Не трогай больше рыбу! — приказал Тиберий. — Бей этим!

Зигфриду было все равно, чем бить. Через некоторое время

у рыбака вытекли глаза, окровавленная кожа повисла лоскутами, и сам он потерял сознание. Тиберию пришлось велеть германцам прирезать его и сбросить в море.

Этот эпизод послужил тому, что в течение нескольких следующих дней по приказу Тиберия берег острова делали еще более неприступным — спущенные на веревках рабы обтесывали выступы на скалах, выкорчевывали кусты, за которые — можно было зацепиться. В некоторых местах были построены укрепления, и при них установлены постоянные дежурства.

Если не считать мелких происшествий, подобных случаю с рыбаком, или неизбежных ссор и драк между спинтриями, в которых Тиберию приходилось быть главным судьей и примирителем, то жизнь на Капри была просто райской. Тиберий чувствовал себя помолодевшим, у него улучшился аппетит — во всех смыслах. Здесь можно было следовать рекомендациям древнего философа, утверждавшего, что потребности — какими бы они ни были — следует удовлетворять по мере их возникновения, а не тогда, когда это принято или считается приличным, то есть любить — вечером, спать — ночью, есть — днем. Тиберий спал, ел и совокуплялся, когда хотел, и проделывал это с большим удовольствием, потому что желания не притуплялись от окружавшего его изобилия.

Но настал день, когда пришлось заняться и государственными делами. Вернее говоря — лично государственными, так как они касались непосредственно Тиберия и его родственников.

В донесениях Сеяна все чаще стало мелькать имя Агриппины и ее обоих сыновей. Нерон и Друз Германики, оказывается, полностью поддерживали свою мать в борьбе за так называемую справедливость и охотно верили слухам, распускаемым Агриппиной и ее сторонниками о том, что Тиберий повинен в смерти их отца. Сеян докладывал также, что Агриппина пользуется поддержкой Ливии Августы. А та будто бы собралась умирать, но все никак не умирает, зато обещает перед смертью опубликовать некое письмо, адресованное покойному Гнею Пизону. О содержании письма Сеяну ничего выяснить не удалось — Ливия раскусила нескольких его шпионов и изгнала их из своего дома, но по косвенным слухам — это искусно сфабрикованная фальшивка, представляющая прямой приказ Тиберия Пизону и его жене Планцине: устранить Германика любыми средствами. Хотя в фальшивку мало кто поверит, все же она может наделать много ненужного шума. Сеян просил у Тиберия полномочий провести обыск в доме Ливии, но разрешения не получил. Древняя старуха мать все еще пугала императора, словно грозный призрак минувшего времени.

Но зато Сеян получил разрешение применять любые меры воздействия к Агриппине. Для этого Тиберий написал сенату длинное послание. Он просил великодушных отцов сенаторов оградить его от посягательств со стороны ближайших родственников, которые, движимые алчным стремлением к власти, покушаются на его жалкую, исполненную страданий жизнь. Также Тиберий рекомендовал сенату во всем доверять Сеяну — ближайшему другу и сподвижнику императора.

Все же, пока жива была Ливия, Агриппину трогать не следовало — нужно было ее только постоянно пугать и раздражать. Это, во всяком случае, полезно: все, кто станет сочувствовать ей в ее несчастьях, легко могут быть выявлены и приписаны Сеяном к партии, готовящей переворот. Не следовало упускать из виду и армию — особенно те части, которые служили под командованием Германика. Агриппина, доведенная до отчаяния преследованиями Тиберия и не имеющая возможности обратиться к нему с оправданиями, могла, взяв с собой старшего сына Нерона, броситься к войскам и воззвать о помощи. В тех частях еще служат офицеры, которые души не чаяли в покойном Германике, и вид Нерона, так напоминающего отца, может толкнуть старых вояк на безрассудные поступки. Увольнять опытных военных, однако, было чересчур накладно, а казнить — пока не за что, да и опасно. Тиберий велел Сеяну выявлять таких приверженцев Германика, переводить их из легионов, стоящих на Рейне, в другие места и заменять преданными императору людьми. В основном — преторианскими гвардейцами. Работа эта была непростая, кропотливая, но Сеян принялся за нее с энтузиазмом.

У Агриппины был, кроме Нерона и Друза, еще один сын — Калигула. Чем-то он определенно нравился Тиберию — не как объект похоти, а просто как весьма смышленый и забавный юноша. Сеян знал, что император не любит, когда в докладах о подрывной деятельности Агриппины и ее детей проскальзывает имя Гая Калигулы, и старался о нем не упоминать. Но однажды упомянуть пришлось.

В один из приездов на Капри Сеян, как обычно, целый день занимался с Тиберием делами. И все время делал вид, что хочет рассказать нечто очень важное — но не смеет. Тиберию надоело, и он потребовал подробного отчета.

— Прости, цезарь, что я вынужден… — Сеян, к удивлению Тиберия, казался смущенным, словно мальчик, — Это по поводу Калигулы… Мне сообщили, что его бабка, Антония, застала его, то есть Калигулу… Одним словом, он совокуплялся с родной сестрой.

— С какой именно? — спросил Тиберий. — У него их три. Младшая, правда, еще совсем малышка, но… А сколько лет сейчас Калигуле?

— Он готовится отметить совершеннолетие.

— О, — удивился Тиберий, — Как быстро, оказывается, летит время! Постой, Сеян, — я сам угадаю, которая из сестер ему так понравилась… Это маленькая Агриппинилла?

— Нет, цезарь. Это Друзилла, старшая.

— Да она же старше Калигулы почти на два года, — слегка разочарованно протянул Тиберий. — Но он все равно шустрый мальчик. Уговорить старшую сестру — наверное, надо хорошенько потрудиться, а, Сеян? У тебя нет старшей сестры?

— Возможно и есть, цезарь. Когда префект Элий Сей усыновил меня, мои родители еще были вполне способны к деторождению.

— Значит, ты не можешь понять мальчика. Но ты правильно поступил, Сеян, что рассказал мне об этом. Я не хочу, чтобы слухи о связи Калигулы с сестрой вышли за пределы семьи.