Происхождение боли
Шрифт:
— Мне хватит трёхсот. («Меж долговязых папок затесалась маленькая книжка — что это?»)
— Не жадничайте. За квартиру заплатите, пообедаете по-людски…
— Не ожидал найти в вас… такое… сочувствие…
— Оставьте эти понятия для девичьего пансиона. И без них ваша жизнь мне нужней, чем вашему отцу.
Эжен не вспылил, но в его сознании поднялся смерч: «Отец! В отцы мне метишь!? Папашески добрячишь! Дьявол! — Карикатура на Бога. Триединство. Как у Данте — трёхрожее чудовище, терзающее каждой пастью человека — Живоглот! Ты, рухлядь, — дьявол-отец. (Чёрно-серое). Кто сын? Макс с его неврозами? Дервиль: возвращает незаслуженные богатства, чтоб потом эти реришы Гранлье, Эглемоны (Пурпур,
— Ну-ну, не надо так смотреть, — Гобсек даже встал и отупил к секретеру в левый угол, — Именно о вас я ничего не утверждаю, только обрисовываю типичную ситуацию.
Вернулся с бланком на заём, стал заполнять.
— Я всё-таки дам вам пятьсот. Девятьсот принесёте, идёт?
Эжен вскочил и заметался, как летучая мышь, цепляясь то за один, то за другой угол.
— Девятьсот! Это же неподъёмная для меня сумма! Я не хочу торговать собой, обирать женщин! Я найду работу!
— Какое у вас образование?
— Юридическое.
— Отпустите мой шкаф и идите сюда. Вот (- положил на эженов край визитную карточку — ну, конечно же, нотариальная контора Дервиля! — ) обратитесь по этому адресу. Может быть, найдётся место для вас. Устроитесь — вернёте тысячу, нет — … восемьсот.
— Спасибо, мсье, — прошмыгал носом Эжен, подписал вексель, взял корешок и деньги и вышел на улицу.
В подъезде соседнего дома вытащим из-за пазухи похищенную книжку — то была английская поэма «Корсар», изданная в семнадцатом году. На обороте титульного листа Эжен прочёл аккуратную надпись: «Господину Гобсеку, грозе моря житейского — с вечным изумлением — Франсуа Дервиль».
Направился в сторону нотариальной конторы, но на перекрёстке вспомнил про парня, которого анонимно выручил и отправил ждать в кафе; вернулся. Тот уже вытирал хлебным мякишем тарелку, где лежал покорёженный скелет рябчика. Эжен почувствовал тошноту от зрелища, но подсел, улыбнулся:
— Ну, птица погибла не зря.
Юноша бросил вилку и салфетку, подался вперёд и зашептал:
— Это вы создали из банкноты голубя и послали мне? Вы меня знаете? Зачем вы помогли мне? Кто вы?
— Я Эжен де Растиньяк. А вы?
— Моё имя — Рафаэль де Валентен…
— Отлично. Любопытствуете, зачем я подкинул вам деньжат? Видите ли, у меня есть квартира на улице д'Артуа, довольно приличная, но сейчас я завис на Мученической, а жильё пустует и превращается в ледяную пещеру. Было бы здорово, если бы вы на время поселились там и поддерживали тепло. Прямо надо мной гнездится такой Эмиль Блонде. Он вам расскажет, где брать уголь, составит компанию при случае. Согласны?
Рафаэль не мог поверить в это счастье. Он витиевато восхвалил посланца Провидения, ангела Фортуны, под конец приплёл нечто про тысяча и одну ночь. Эжен ответил:
— Вам вовсе не придётся кочегарить у меня без малого три года. Месяц, может, два…
Оставив Рафаэля наедине десертом, он направился в контору Дервиля, с которым намеренно не увиделся, лишь послал ему через мелкого клерка листок со своим именем и адресом Макса и убежал.
Глава XXIII. В которой Люсьен подвергается эксперименту
Принесли завтрак.
— Эй, любезный, — сказал Люсьен ещё слуге, — Не смей раззанавешивать окна и принеси мне тёплую одежду, чтоб я мог выйти на улицу.
Его желание было исполнено, но по-издевательски: в качестве обуви представили лапландские сапожки из оленьей шкуры с длинными высоко загнутыми носами; штаны, байковые, на тёплой подкладке, видимо содрали с какого-нибудь революционера: они были исполосованы вдоль республиканским триколором; к атласному кроваво-красному халату добавили
белую, украшенную шоколадным шнуром, меховую внутри жилетку, какую надевает, верно, молдавский пастух на зимний праздник.— А где цилиндр и трость!? — трясясь от злости, закричал Люсьен.
Тупо услужливый камердинер принёс и это. Шляпа оказалась зелёной, палка — метровой, тяжёлой, толстой.
— Пошёл вон! — прогнал прислугу Люсьен, а барахло оставил себе.
Походив возмущённый вокруг несовместимых одежд, он вдруг рассмеялся и стал напяливать весь этот цирк на себя и вскоре, наряженный, как пугало на свадьбу, вышел из своих апартаментов. Он не намерен был, конечно, идти в полицию с доносом. Просто отправился гулять по дому. Это был очень старинный особняк, настоящий замок с башенками, с открытыми галереями. Этажей — не менее пяти. Но всё в давнем запустении. Когда-то тут явно случился пожар. Выхода не найти, разве что во внутренний пятиугольный двор, посреди которого зияет заброшенный фонтан; на нём, по стенам и столбам, подпирающим галереи, — увядший, почерневший плющ. Люсьен спустился по общерблённым ступеньками на скользкие камни, оглянулся, поднял голову. На фронтоне крыльца когда-то была надпись, от которой уцелело несколько букв:
В Е Л А Н А А
Пленник вернулся под крышу, двинулся дальше. Разглядывал то полустёртые, то полуобгоревшие, то полуосыпавшиеся фрески, изображавшие какие-то галантно-легкомысленные сценки, а стрельчатые рамы, ниши, арки нагоняли ещё большее уныние, чем закопчённые ножки смешливых пастушек на стенах…
— Кто это здесь ходит? — услышал Люсьен за своей спиной заигрывающий оклик. То заговорил ним старик, наведший на метафору зерна.
— Человек, а из людей — самая последний урод, содержанец извращенца и убийцы, желающий зла всему ему известному…
— Пойдём со мной. Я покажу тебе что-то интересное.
Старик привёл Люсьена в башню, где располагалась алхимическая лаборатория, где в полумраке поблёскивали колбы, бутылки и пробирки, трубки, золотые, медные сосуды, кованые сундучки, и пахло не то ванилью, смешанной с полынью, не то плесенью с амброй, не то мышами и розами… На столе лежали древние огромные пыльные книги и стоял пустой стеклянный куб. Сверху к нему крепился баллончик с вентилем.
— В этом прозрачном ящике нет воздуха. Смотри, что будет.
И ветхий мудрец немного повернул колёсико у куба. Капля жидкого нефрита упала в вакуум и повисла в нём мягкой горошиной.
— Это — летейская вода, благостный эликсир. За переделом жизни он течёт мутной и тёплой рекой. Его чудодейственная власть над одушевлённой материей неизмерима. Вдохнёшь его пар — и забудешь, какие запахи чувствовал до этого; капнешь в глаза — и увидишь мир как впервые; возьмёшь в рот — все рецепторы на языка умрут и вновь родятся. Проглотишь — придётся заново учиться говорить… Но если какие-то капли попадут в пищевод и дальше, — он, такой вкрадчивый, всосётся в стенки сосудов, из них — в кровь. И в сердце — оно тогда забудет биться. И в мозг — он замрёт. Но ты не погибнешь. Ты превратишься в новое существо. Какое, знает только Бог, но одно можно утверждать: из твоего естества исчезнут следы влияния внешнего и прошлого. Сознание, правда, может сохранить какие-то фрагментарные воспоминания, ведь большинство из живущих уже многократно подвергалось её воздействию, а когда снадобье принимаешь часто, его действие ослабевает… Летейскую субстанцию неверно называть водой. Воды в буквальном смысле там нет ни молекулы. Это вещество состоит из микроорганизмов, обладающих колоссальной деконструктивной возможностью, волею и страстью. Для тела, которым они завладевают, время поворачивается вспять. Возможно, они разумны…