Происхождение боли

Опозоренный со всех сторон маркиз, вытращил на него бешеные глаза, выпустил шквал тёмных ругательств, потом просипел по-французски: «Помяни моё слово — с тобой будет всё то же, что со мной, и ещё хуже!».

«Того же не будет, — подумал Эжен, — Хуже — да, пожалуй, только голыми деньгами меня не возьмёшь», — и отошёл без слов.

Игра в фанты возобновилась по признании Манервиля выбывшим.

Генерал де Монриво вытянул карточку, делающую его финансово обязанным ангулемскому гостю. Мелкая, в сущности, сумма, но формулировка — даже не дерзкая — жёсткая, безличная: вы должны… Словно приказ, отдавая который, смотрят мимо подчинённого. Спасая своё невозмутимое лицо от злых чувств, Арман всей душой отлетел в египетскую пустыню, жар своего гнева обратил в её жар, смешки людей — в шуршание песка, самих людей замёл волной самума. Небо над ним было таким высоким, что, едва склонялось солнце, из зенита в темя глядела вселенская тьма; под ногами рассыпались крупицы всех минералов; там, может быть, алмаз плясал с обычным кварцем. Но вот движение песка замерло, он разровнялся, расплавился и застыл глянцевой коркой. Сквозь тающую дымку прошёл траурный кредитор и, весь смущение, промолвил:

— Какая странная фантазия. Я вовсе не нуждаюсь…

Видение генерала исчезло. Он надменно ответил:

— Нуждаетесь вы или нет, мне безразлично. Если я должен, вы получите своё, — и полез в карман.

— Ради Бога! неужели мы не найдём лучшего места и времени для денежных расчетов!? — кто другой непременно внёс бы в реплику ноту брезгливости, у Эжена же на её месте явилась нота раскачния; Арман не обиделся вновь, сказал только:

— Как вам будет угодно, — и прибавил, кивая на мешок с фантами, — Ваша очередь.

— … «Пригласите хозяйку дома на тур вальса».

Многие не поверили, отняли у Эжена карточку, но он не выдумал. Дельфина посмотрела на него, как счастливая невеста, затем её взор взлетел с благодарностью выше.

Все снова расступились — более широким кругом.

— Полный провал, — проворчал Анри, жадный до скандалов.

— Обычно он хорошо это делает, — заметила госпожа Листомер.

В зал заструилась музыка, похожая на свежий воздух. Оркестр сосвоевольнчал — вместо возбуждающего вальса преподнёс возвышенную, плавную импровизацию, сразу очаровавшую Эжена. Он обнял подругу, воплощение этой мелодии, очень нежно, и они полетели, как одна большая бабочка-парусник. В эти минуты Дельфина забыла обо всём, кроме любви и своего блаженства. В холодности Эжена она теперь видела не недостаток чувств и не болезненность, но безупречное самообладание, необходимое для благородного мужчины. Всё низменное, плотское, грозящее насильем, ему не свойственно; с ним, как ни с кем другим, безопасно.

Она изгибается назад, ложится на его каменную руку, летит, несомая ею, совсем низко над полом; в её глазах расплывается свет…

Эжен иногда думал, что мог бы сам композиторствовать — если б дал себе труд запомнить, как звучат струны или клавиши. Когда начинали играть, он точно знал, какой аккорд последует за этим вот, как изменится темп и где наступит тишина, оттого ему было скучно слушать сидя, зато так приятно танцевать. Он уследил, как для последнего великолепия собирается с силами устающая от себя музыка, понял, что Дельфина от своего восторженного томления готова упасть, и под заключительнй пассаж подхватил её на руки и закружил.

Сама влюблённая не сразу поняла, что случилось. Она только почувствовала себя на ветру, испугалась за причёску — и тотчас же всё прекратилось, её поставили на ноги.

Зрители немедленно простили Эжену его скучный фант и сменили музыку рукоплесканием. Сам барон де Нусинген несколько раз задумчиво хлопнул в ладоши.

Теперь всё зависело от Дельфины. Она первым делом схватилась за локоны, за ожерелье, воскликнула с приличным запыханием: «Вы совершенно распустились! Как не стыдно!», и почти без паузы быстро шепнула, глядя в синие глаза: «Через десять минут у меня», после чего выбежала из зала, аффективно запрокинув голову и сомкнув губы.

На Эжена спустилась серая тоска. Он оглянулся, словно ища подмоги.

Подошёл к нему Феликс и строго сказал так, чтоб все слышали:

— Уделите-ка мне немного внимания, — взял под руку и вывел в боковую дверь.

— Мне некогда, — предупредил его Эжен.

— Времени не хватает на одни дела, но на другие же оно находится.

— На все ваши нотации вам года будет мало.

— И два года внушений не исправят вас, да я и я не за этим, но они — пусть думают: прикрытье вам теперь не помешает. Торопитесь к вашей даме. Я дождусь вас, и тогда поговорим.

— О чём?

— Не мешкайте.

Глава XLI. В покоях Дельфины и в лесу

Альков Дельфины был обставлен по всем канонам рококо. Эжен вообразил, что спустился на коралловое дно Красного моря — красного, потому что такой свет накладывали китайские, должно быть, фонари, большие, круглые, на бесчисленные мелкие завитки резной мебели. На полу в большой расписной вазе стоял букет роз.

Дельфина, распустив волосы, прикрыв наготу лишь полупрозрачной туникой, подвязанной под грудью атласной лентой, сидела на столике. Её ноги были облиты белой глазурью шёлка, ступни прятались в туфельках, отороченных лебяжьим пухом; она нетерпеливо скрещивала их то так, то эдак и манила обеими руками.

Эжен никогда не раздевался перед ней больше необходимого — снятый фрак был верхом его щедрости — пусть ласкает эти дорогие ткани…

— Скажи что-нибудь.

— Тебе не холодно?

— Нет.

Объятия и этот древний танец, простой, как падение капель.

Эжен гладил щекой золотые волосы, осторожно придерживал бёдра, соскальзывающие с его боков, и смотрел в прошлое. Он представлял себе вечер в осеннем сыроватом березняке; он нашёл там поваленное ветром дерево и теперь отпиливает ((когда он занимался этим в действительности, его чаще всего посещали нечистые грёзы)) крону, чтоб потом отмерить и отделить чурбан длиной в три локтя; правой ладонью он крепко держит и водит ручку ножовки, левой — надавливает сверху на её полотно. Спина устаёт, но он не даёт себе отдыха больше трёх секунд, стараясь поглубже вдохнуть и впить глазами золотые и розовые пятна, чёрно-красные черты и извилины веток небе. Труднее смириться с монотонным тонким стоном пилы…Как бы там ни было он не волен прекращать работу, пока не получит какого-то сигнала — пусть это будет плачущий крик сумеречной птицы, похожей то ли на сокола, то ли на кукушку, в полёте часто стригущей воздух короткими острыми ножницами крыльев. Когда она закричит, когда плечам станет больно, тогда и упадёт на землю отрезанная голова берёзы.

Чтоб вымышленное щетинистое бревно не ушибло ему ноги, Эжен отскочил назад, и расстался с лесом; осталась только смертельная усталость, словно он успел распились на куски и перетаскать домой десяток-другой валежин. Ну, ничего, пройдёт…

— Как хорошо! — прошептала Дельфина, снова притягивая его к себе, — Ты можешь сейчас отнести меня на постель?

Эжен послушно взял её на руки, передвинул чуть живые ноги в нужную сторону, уложил красавицу под край покрывала.

Бедная! Хорошо — говорит… Если хорошо, чего стонать?… Но уж так принято: она позволяет себя мучить, уверенная, что доставляет мне удовольствие, а я должен делать это, чтоб она не сомневалась в моей любви… Им настолько страшно чувствовать себя нелюбимыми, ненужными, что они готовы на любое безобразие… В старину любящие защищали друг друга от вечно грозящей смерти, а теперь жизнь кажется настолько безопасной и безбольной, что все сами ищут страданий.

— Почему ты всё время молчишь? О чём ты думаешь?

— … Ты веришь, что я тебя люблю?

— Конечно, но…

— Это самое главное — чтоб ты была мной довольна.

— Я счастлива с тобой.

— … И ты… могла бы быть мне благодарной?

— О, да! Скажи же, что мне сделать для тебя.

— Ничего, только… позволь мне… уйти… Прямо сейчас.

— … Ну, что ж… Если хочешь… У тебя такой изнурённый вид…

— Так я пойду?

— Иди, — в сытом равнодушии ответила Дельфина.

Глава XLII. История любви Анри де Марсе

— Вы прескверно выглядите, — сказал дождавшийся Феликс и прибавил, — Но это вам идёт.

Эжен отклеил плечо от стены, шагнул вперёд и подумал, что, когда создатель света раздавал кавалерам фишки, этот друг проспал, опоздал, и ему досталось самое глупое: корчить из себя филантропа.

— Баронесса позволила мне покинуть собрание, но если у вас ко мне какой-то разговор, я задержусь.

— Речь пойдёт о графе де Марсе, к которому, как мне кажется, вы несправедливы.