Происхождение боли

— Я к нему никаков.

— Я не хочу, чтоб вы считали его дурным человеком. Если в нём и есть порок, то лишь в том смысле, в каком он бывает в больном сердце. Он прежде всего очень несчастен, и вам, как… вам надо это знать: вы всё-таки… кое-чем связаны… Когда Анри был совсем ещё молод, он страстно, безумно влюбился, но — ах! — та девушка оказалась лесбиянкой…

— Кем?

— Вы не знаете? Так называют женщин, вожделеющих себе подобных…

— А что, в то время граф ещё был похож на мужчину?

— Да придержите вы свой язык!.. Сколько бы ни было лет Анри — не родилась та, что не пленилась бы им; беда была не в безответности его чувств, а в том, что его избранница уже жила на любовном содержании — у его сестры.

— Ох, да что вы заливаете! Разве так бывает?

— Жизнь полна самых странных совпадений.

— Я про двудамские романы…

— Ну, бывает же это между двумя мужчинами…

— Господь с вами!

— Он — свидетель мне.

— Что-то больше и осязаемей, чем обычная дружба?…

— Гораздо.

— Хм… Мало им этой мерзости с женщинами!.. Впрочем, может, со своим братом оно не так стыдно… И таких оригиналов тоже как-то по-особому именуют?

Феликсу стало порядком не по себе: сперва Эжен забавлял его своей неискушённостью — и вдруг вместо простодушного юнца ему предстал хладнокровный дознаватель.

— Не отвлекайте меня. Я говорю о любви и горе графа де Марсе. Узнав, что её подружка неверна ей, его сестра, герцогиня… неважно какая зарезала несчастную, после чего удалилась в монастырь…

— Помешались они все на этих монастырях.

— А Анри остался совсем один со своим разбитым сердцем. Потеря возлюбленной почти лишила его рассудка, и он никому не хотел (или не мог) раскрыться. Репутация циника, развратника, даже безбожника — всё это только следы того, чем Анри пытался избавиться от безмерных страданий… Потом (точно не знаю, как скоро) он заметил баронессу де Нусинген… Должно признать, что она необычная женщина — такая добрая, добрая и милая,… какой каждый хотел бы видеть свою мать… Ни одна другая не смогла бы хоть немного уврачевать его раны. При том я не назвал бы её мудрой, смиренной, бескорыстной и самоотверженной; она скорей вроде… пастушек из рыцарских песен… Их отношения были далеки от идиллии, но то великое инстинктивное нравственное здоровье, коим наделена госпожа де Нусинген, не могло не влиять на Анри благотворно.

— И вывод?

— Роман с такой женщиной был жизненной необходимостью для графа, спасением его души, если хотите, и ревновать к их союзу вам было бы грешно. Ведь вы и сами ищите подле неё какого-то исцеления — не отрицайте.

— Я никак не возьму в толк, почему вы столь озабочены моим отношением к де Марсе.

— Да, пожалуй, самого главного я вам и не рассказал, но здесь не место… Приходите завтра вечером ко мне домой — где-нибудь после шести, хорошо?

— Хорошо. До встречи.

— До встречи.

Глава XLIII. О смерти

В эту ночь Серый Жан не успел подойти к своей новой цели и едва не упустил её навсегда.

Метель разъярилась; каждая снежина мчала в себе яд неземного холода, и налетело их так много, что ближайший фонарь было высмотреть трудно. Ветер не давал вздохнуть.

Пространство разрушилось, дороги не стало, лишь торчал из сугроба железный стебель с тускло желтеющим бутоном. В освещённом круге Эжен увяз по колено. Дыры его последних следов мгновенно затянулись. Он прислонился к столбу и почувствовал, как меркнет страх, как тоска перерождается в покой. Дельфина назвалась счастливой — и отпустила… Макс будет жить с Анастази. Родители получат деньги. А его единственное желание — оставить воздух тем, кому он слаще, уйти без горя нерасплаченности.

Вспомнил, как крапивницы, раскуклившиеся зимой на стенах и потолках в отцовском доме, с рождения черные и неподвижные, не искали выхода, не бились головами о белёный камень, а прирастали к нему лапами, траурными флагами выпускали и складывали крылья и засыхали. Он, который с первых дней владения руками и ногами искал и вызволял всех насекомых из луж и паутин, смотрел на этих обречённых и недосягаемых, усваивая их бессмысленную гордость.

Плюнув в левую ладонь, он вытянулся, взялся за фонарное древко, повис на нём; с правой сгрыз перчатку и затлевающими на морозе пальцами расстегнул все пуговицы на груди, надорвал рубашку, чтоб смерть быстрей проникла в сердце.

Глава XLIV. Об отчаянии

Прежде Анне случалось испытывать ужас только перед мужем, но, когда разбежались иденские сатиры и она осталась одна на чёрной дороге, она саму себя увидела единственным источником всех уродств, страданий и злоб земли, единственным в этом мире дьяволом. Ноги отказались её держать. Сама себя мерзкая, она всем телом своего духа грянулась о камни. Она бы хотела жизнь из себя выбросить криком, но он не получился даже громким. Корчась, давя из себя рыдания, слёзы, она не слышала ничего, кроме саднящих хрипов; изо всех сил вонзая ногти в шею, — не могла процарапать до ближайшей крови; он ударов головой о камни возникали слепящие вспышки боли, но череп не раскалывался.

Вдруг из самого сердца её отчаяния вымолилось: «Господи, услышь! Неужто в Твоём царстве не найдётся силы, чтобы уничтожить эту тварь!? Если нет в Тебе гнева, то хоть из жалости — помоги! Дай мне исчезнуть, сотри мою душу, убей!!!..».

Прижав к лицу волосы, Анна замерла, ожидая поражения. Судороги её оставили, от спины растекалась слабость. Вот и руки распались в стороны. Сквозь спутанные пряди глаза увидели низкое пустое небо и закрылись с клятвой себе, что навсегда. Подумалось: «Зачем?… Кому?… Здесь ведь никого нет — здесь ты навсегда один… Всё можно узнать, но ничего не изменишь. Останусь тут, буду играть в свою смерть и никогда ни с кем не встречусь… В сказке про Ватека кара мёртвых грешников — конец надежды, в знак чего у них воспламеняются сердца. Но это лживо. Безнадёжность поглощает сердце, как холодная вода… Спасибо, Господи, за эту пустоту и тишину, за то, что эти камни не гнушаются моим трупом…»…

И тут — нежданно, ниоткуда, изнутри началось спасение. Глаза согрелись первыми и превратились в истоки ручьёв, смывающих волосы со щёк, чёрный душный ворот — с шеи; потом затеплилось в груди, в обеих железах и в лёгких. Каждый выдох шёл не в горло, а в молочные сосуды; их вершинки безболезненно вскрывались, и белая тёплая влага стекала подмышки, на живот, в его обрыв, и чёрные лохмотья испарялись повсюду, куда набегала она. Вскоре Анна сама напоминала сатирицу: на ней не было никакой одежды, только подобие тёмной шерсти облепляло запястья и голени, и мыслей у неё рождалось не больше, чем у дремлющей козы. Она дремала, забывая горе. Ей грезилось, будто многокрылые чуда слетелись к ней и понемногу пили её молоко, а то, что стекало у них помимо ртов, равномерно разводили по её телу пернатыми ладошками, собирали и каплили его ей на губы, и она всё глубже и глубже засыпала.

А проснулась она в своей домашней постели. В стороне её отец шептался с незнакомцем — должно быть, доктором, рядом же сидела дочь — Анна могла бы взять её за руку, но не было сил, она только улыбнулась девочке в голубом, а та — ей в ответ.

— Так мы можем надеяться? — спросил отец.

— Конечно, — кивнул врач, и они оба медленно вышли.

Анна не огорчилась, что они не заметили её возвращения. Она с любовью смотрела на дочь, а когда почувствовала готовность говорить, двигаться, Ада выпрямилась, посмотрела ей в глаза и, превратившись в загробницу Огасту, промолвила: