Происхождение боли

— На него — нет. Посмотрел бы на место инцидента…

— Идёмте.

Первым и единственным, на что обратил внимание Эжен, была корявая кровавая надпись на стене подлестничного чулана: «День гнева» — которой неудалый самоубийца хотел сопроводить свою гибель.

— Что за кондовая риторика!

— Это — чтоб вы знали — слова из популярной революционной песни… Вам, сударь, повезло не видеть Парижа тех лет. Он был столицей безумия, а его сердцем — машина, шинкующая людей ко всеобщему восторгу. Я служил государственным обвинителем; на моих руках гораздо больше крови, чем у того несчастного громилы, но и я не делал ничего по тем годам особенного, каждый день отправляя под нож по полсотне человек, ничего плохого лично мне не сделавших… Не сочтите меня суевером, но, по-моему, не наша, не земная воля тогда вершилась, слишком изменились все и слишком быстро, словно мор напал на наши души — такой сильный, что мне до сих пор не совестно… Все словно в одночасье позабыли, что такое жалось, страх и стыд; как будто Небо над нами ослепло, Бог ушёл со Своего престола… Никого не обошло это зло, а некоторых… Видели Жизель Коклюш?

— Не помню…

— Значит, нет, — Нема увёл Эжен на второй этаж и показал на нищенку, сидящую рядом с тлелым камином. Она однообразно, словно рукодельничими спицами, ковыряла пустоту тонкими прутиками. Она не казалась ещё старухой, её лицо уродовало только вздутое пунцовое пятно на щеке и крыле носа.

— Знаете, кто такие были вязальщицы?

— Ну, женщины, которые плетут из ниток…

— В годы террора так называли кумушек, торчавших целыми днями во Дворце Правосувдия или на Гревской площади, в первых рядах у гильотины. Они сидели на складных стульях и, не расставаясь со своими тряпками, клубками и крючками, считали отрубленные головы и поносили смертников последними словами. Жизель — одна из них. Однажды на её глазах казнили странную парочку, мужчину и женщину — супругов или любовников. Пока читали приговор, налаживали машину, они без конца обнимались и целовались, потом кавалер сам подвёл свою даму к доске, сам связал её руки, в последний раз пожал их, а через секунду голову его подруги подняли за волосы над толпой. Жизель крикнула что-то вроде: «Поделом тебе, шлюха!». В ответ голова плюнула ей в лицо — видите? до сих пор не отмывается кровь из разрезанного горла. Можете вообразить, как разъярилась якобинка, какие ругательства вопила по убитой, и работу свою она уронила на землю. Но вот и голова мужчины свисла из руки палача, остановила ещё живые глаза на крикунье и молвила внятно и громко: «Вяжи». Вот так Жизель и помешалась: ничего не могла делать, ничего не говорила, только сучила палками и считала петли — каждый день сначала. Из дома её давно выгнали. Чудо, что она ещё жива. А, может, это часть её проклятия…

Эжен подошёл ближе к полоумной, окружено ещё тремя дурочками, одна из которых вплетала в рыжие с проседью волосы Жизели синий лоскуток рядом с жёлтым, другая мычала что-то вроде песенки, а третья совала в рот подопечной хлебные крошки. Вдруг руки вязальщицы замерли, она подняла на Эжена чёрные глаза, оскаленные длинными ресницами, показала в улыбке редкие зубы:

— Аа, это ты, — оттянула вниз эженов кое-каковский галстук, коснулась пальцами шеи, — Хорошо срослось.

Безумные прислужницы тоже бросили дела и уставились на Эжена с глупыми улыбками, а он дольше обычного искал, что сказать:

— … А вы — редкая мастерица.

— Связать что-нибудь для тебя?

— Буду рад. Только я сам достану пряжу.

Эжен выбежал на улицу, потом на площадь, там столкнулся с человеком почтенных лет, невысоким, сухощавым, сутулым, тонкогубым, остроносым, сероглазым за большими очками; с ним рядом шёл без поводка молосский дог тигровой масти.

— Мэтр, не подскажете, где тут ближайший галантерейный магазин?

— Простите, друг мой. Я далёко от этих предметов.

— Да я и сам!.. а то б не спрашивал! Эх!..

— Полагаю, вам стоит обратиться к какой-либо даме.

— Точно!

Эжен выбрал из прохожих женщину постарше, и, точно, она сразу указала ему путь. Из магазина он вынес дюжину мотков шерсти цвета индиго, полный набор спиц и крючков, выточенных из можжевельника — всё в новой вместительной корзине. Подарив всё это Жизели, заказав ей шарф и проследив, чтоб она вымыла руки перед работой, он решил, что вот обойдёт сейчас дом скорым дозором и отправится по поручению Макса, но к нему подошёл крепкий на вид, благообразный старик и почтительно подал разорванную тетрадь. Она опять напомнила о Бланшандре…

— Спасибо, друг. Вы ведь не успели записаться — как вас зовут?

— Жан… Трежан.

— А. У вас нет случайно желания прогуляться до Больницы Милосердия?: тут одному хмырю нужен врач.

— Простите, сударь, пошлите уже кого помоложе: у меня ноги больные.

Эжен не стал настаивать и нашёл гонца к Бьяншону в каком-то беспризорнике, сам снова занялся регистрацией жильцов, но не переутомился; успел в сумерках шестого часа вечера купить диван, но ночевать пошёл домой, и, сворачивая, куда приглянется, заходя во все встречные магазины и храмы, каким-то чудом добрался к себе в половине одиннадцатого.

Глава LХXXIX. Замешательство

— Так чем же нам занять ближайшую неделю? Может, твоим гардеробом?

— Ах… Я дала такой глупый обет,… когда мы ехали от Монриво, — — что не надену больше платье, если лягу с тобой.

«Клятва — или молитва?» — восхищённый, подумал Макс).

— Тем интереснее будет это дело!.. Но всё равно одного мало… Что ты думаешь о новой квартире?

— Давай.

Глава ХС. Роковые встречи

Рафаэль изнывал по высшему обществу, и Эжен решил свести квартиранта к графине Феодоре, самой демократичной (злые я зыки говорили «всеядной») салоннице Парижа. Эта молодая и очень богатая вдова была к тому же иностранкой, потому вдвойне беспечно игнорировала сословные условности.

Сам Эжен впервые заявился к ней без приглашения, без рекомендаций, без представителя на третий день от похорон Отца Горио. У графини как будто праздновали слияние палаты пэров с центральной биржей. Хозяйка расхаживала по трём приёмным залам в пышном платье из шёлка, расписанного под малахит, только рукава и воротник были чёрными; к этому туалету она добавила бусы и серьги из светлого янтаря, тёмные волосы убрала гладко, как хорошая кухарка; поглядывала бойко и деловито. Эжену она неожиданно тепло улыбнулась, чуть склонив голову к плечу.

— Вашъ хвамилия, — проговорила, — похожъ нъ рускъю или, скорей, украинскъю.

— А что такое Украина? — спросил Эжен.

— Самъя старъя провинцея. Когда-тъ там был центр, столицъ, а теперь — зъхолустье, но там юх: тепло, хорошии земли, морь… А вы откудъ родъм?

— В округе Шаранты (Шаранта — это река) есть город Ангулем. Можно сказать, что я оттуда, хотя наш дом стоит совсем на отшибе, в пустоши, почти в лесу…

— Он чем-нибуть славин — ваш Онголем?

— Там издревле селились королевские родственники, не претендующие на престол, поэтому много больших дворцов, собор хороший, но всё какое-то… тихое,… словно один большой некрополь… Но тоже юг, еда дешёвая…

— Скучаити по вотчинь?

— Да не особо. Везде жить можно, — провздыхал Эжен, и это было лишь началом беседы двух чужаков, почти не прерывавшейся в течение всего вечера. Пред прощанием графиня предложила:

— Зъходити почащи.

— А герцог де Реторе мне напророчил вашу немилость: я ведь не сказал вам ни одного комплимента…

— Не знаю, што вы называити кумплиментами, а я, насколькъ я хороша, вижу и в зеркъли. Я, сударь, ни храцужинкъ — мне ни надъ, штоп мушшына пиридъ мной унижалси, — гордо ответила Феодора.

Последняя фраза показалась Эжену заготовленной и не впервые изрекаемой, но всё же очень ему понравилась, и он стал запросто бывать у этой дамы.