Происхождение скотоводства (культурно-историческая проблема)

У таежных народов оленеводство имело лишь подсобное значение в хозяйстве, поскольку крупнотабунное оленеводство здесь было невозможно, а совмещение занятий оленеводством с охотой и рыболовством являлось трудным делом. Оленеводство находилось на крайне низком уровне развития и не требовало сложных методов обращения с домашними животными, что облегчало их заимствование охотникам и рыболовам.

Иная картина наблюдалась в тундре, где в основном на протяжении XVIII в. совершился переход к крупнотабунному оленеводству, которое стало главным источником существования как исконных оленеводов-ненцев, так и тех народов, которые, видимо, незадолго до этого переняли домашних животных (коряки, чукчи, коми-зыряне). Синхронность этого процесса на значительно удаленных друг от друга территориях говорит о какой-то единой причине, внешней для отмеченных народов. Некоторые специалисты связывают ее с климатическими изменениями [745, с. 98; 255, с. 70–71], другие — с русской колонизацией и ее последствиями,[71, с. 19–21; 343, с. 51; 249, с. 46–54]. По мнению И. И. Крупника, специально изучавшего этот вопрос, крупнотабунное оленеводство своим возникновением обязано действию и тех и других факторов, хотя на разных этапах становления оленеводства их соотношение было различным [177, с. 63, 64]. В настоящее время механизм становления крупнотабунного оленеводства лучше всего изучен у саамов Скандинавии. Там этот процесс наблюдался в основном в XVI–XVII вв., когда ощущалось сильное давление со стороны земледельческо-скотоводческого юга, появилось огнестрельное оружие, а исконные территории саамов интенсивно включались в систему налогообложения и обмена. В этих условиях охота и вырубка лесов приобрели хищнический характер, в результате чего поголовье дикого оленя резко сократилось, заставив саамов искать более надежные источники существования. Часть из них усилила рыболовческую деятельность, а также заимствовала земледелие у соседей. Их жизнь стала более оседлой, а стада оленей остались мелкими. Зимой животных пасли у поселка, а на лето отпускали в лес на вольный выпас. Некоторые другие группы саамов развивались по иному пути, быстро перейдя к кочевому крупнотабунному оленеводству. Пути кочевания этих оленеводов стали много длиннее и в отличие от предшествующего периода диктовались главным образом интересами оленеводства. Кочевники активно осваивали новые территории, вступая в вооруженные столкновения с их обитателями и часто заставляя их также переходить к кочевому хозяйству [995, с. 57, 58, 76, 77; 996, с. 188–192; 683, с. 217; 604, с. 14–17]. У саамов-скольтов переход к кочевничеству совершился позже, чем у других саамов, — на протяжении XIX в. Он проходил под влиянием соседних народов в условиях резкого сокращения поголовья диких оленей. При этом за период с 1830 по 1910 Г. стада оленей у скольтов увеличились в 30 раз [995, с. 87; 683, с. 24].

Лишь при крупнотабунном оленеводстве домашний олень смог стать основным источником существования. Это положение, разделяемое большинством специалистов, становится еще более обоснованным, если обратиться к некоторым статистическим выкладкам. Действительно, стада охотников и рыболовов тайги имели, как правило, небольшие размеры. Так, до перехода к крупнотабунному оленеводству у лесных саамов приходилось примерно по 4 оленя на семью (начало XVII в.) [995, с. 75], а у саамов-скольтов — по 20–30 оленей (начало XIX в.) [995, с. 87]. Семейные стада лесных энцев в начале XX в. насчитывали в среднем 10–50 оленей с колебанием от единичных особей или полного отсутствия оленей у бедняков до 100 оленей в зажиточных хозяйствах [66, с. 68]. У лесных ненцев имелись семейные стада по 50—100 голов [344, с. 201]. Для эвенкийского типа оленеводства были характерны стада по 4–5—20–30 голов, а для орочонского — по 20–30—200–300 голов [62, с. 76, 77; 63, с. 194, 195] [23] . Напротив, у кочевых оленеводов саамов, у коми-зырян и ненцев Большеземельской тундры, у кочевых коряков и чукчей семейные стада насчитывали от нескольких сотен до нескольких тысяч голов [317, с. 17; 21, с. 41; 213, табл. на с. 26–27, 32, 33; 179, с. 61]. По расчетам И. С. Архинчеева, в среднем во время кочевок оленеводу требуется в сутки 1 кг свежего мяса, что в пересчете на семью в 6 человек означает 25 крупных оленей или же 42 оленя разных полов за 7 осенне-зимне-весенних месяцев.

23

Статистику, связанную с оленеводством, см. также [317; 152; 213; 177, с. 58., 61].

Таким образом, оленеводческое хозяйство может стать прочной основой лишь тогда, когда оно допускает безболезненное использование на мясо примерно 10 оленей в год на человека. В этом случае для воспроизводства стада требуется минимум в 300 голов [18, с. 57, 58]. Действительно, по данным переписей конца 20-х — начала 30-х годов, кочевники-оленеводы убивали в год по 9—13 оленей на одного человека [179, с. 51–53; 21, с. 42, 108; 312, с. 34, 35]. Напротив, охотники и рыболовы тайги имели возможность убивать на мясо не более 2–3 домашних оленей на одного человека в год [317, с. 34; 312, с. 30–33]. По расчетам В. Г. Богораз-Тана, основанным на данных переписи 1926/27 Г., кочевники-оленеводы резали в год на одно хозяйство по 56 оленей (коряки), 26 оленей (самоеды) [24] , 62 оленя (коми-зыряне), тогда как у оленных охотников и рыболовов эвенков и эвенов убой ограничивался 8,5 оленями на одно хозяйство в год [313, с. 46, 47]. При этом для кочевников-олене-водов особое значение имели массовые летне-осенние убой домашних оленей (в основном молодняка) на мясо и на шкуры [21, с. 53; 179, с. 51–53]. Напротив, убой молодняка в мало-оленных хозяйствах охотников и рыболовов был более ограничен [317, с. 45]: наряду с телятами они в не меньшем количестве резали больных и старых животных, а также бесплодных самок. Разное хозяйственное использование оленей оставляло отпечаток и на составе стада, который у кочевников-оленеводов и у оленных охотников-рыболовов отличался главным образом количеством важенок. В стадах первых важенки составляли 42 % и более (до 72 % у некоторых коряков и чукчей) [25] , а у вторых — 33–38 %.

24

Цифра, видимо, сильно занижена, так как учтены не только тундровые, но и лесные оленеводы, в особенности энцы и нганасаны.

25

Эта цифра небесспорна. И. И. Крупник любезно сообщил автору, что в тундре важенки составляли в среднем 44–46 % стада и никогда не превышали 50 %.

Чем крупнее были стада, тем большую роль играло мясо-шкурное направление в хозяйстве по сравнению с транспортным и тем больший процент стада составляли важенки [317, с. 25; 179, с. 63]. Малооленные охотники-рыболовы держали домашних животных прежде всего для транспорта. Поэтому они были заинтересованы в максимально возможном количестве самцов. При 44 % важенок в стаде последнее с учетом естественной гибели молодняка и использования оленины людьми могло удвоиться за 12–13 лет [151, с. И, 12]. Стада, содержавшие большее количество важенок, разрастались гораздо быстрее. Именно поэтому кочевники-оленеводы и имели возможность резать множество молодняка в осенний сезон, чего малооленные охотники и рыболовы позволить себе не могли. Последние поневоле должны были вести комплексное охотничье-рыболовческое хозяйство, причем у бедняков вне зависимости от этнической принадлежности отмечалась тенденция к росту роли оседлости и рыболовства [213, с. 111–115; 151, с. 3; 249, с. 67], тогда как зажиточные оленеводы, обладавшие несколькими транспортными оленями, могли гораздо успешнее охотиться в тайге [151, с. 13, 14]. Как отмечал Н. М. Ковязин, в этих условиях середняцкое хозяйство было не в состоянии усилить свою оленеводческую деятельность, так как это поневоле вело бы к падению доходов от охоты и рыболовства и к необходимости их компенсации каким-то другим путем. Однако оленеводство на первых порах заполнить этот пробел не могло [151, с. 35, 36]. Таким образом, для становления крупнотабунного оленеводства требовалось два рода предпосылок: экологические и историко-культурные. К экологическим предпосылкам относились, во-первых, выход оленеводов в тундру, где ягель встречался гораздо более плотными сообществами, чем в тайге [683, с. 20], а во-вторых, благоприятные климатические условия, обеспечивавшие максимально быстрый рост стад [176, с. 30–34]. К историко-культурным предпосылкам относились такие, которые давали людям возможность, сократив свою охотничье-рыболовчеекую деятельность, в течение некоторого времени, необходимого для роста стад, не увеличивать расход своих оленей на хозяйственные нужды. Это осуществлялось, во-первых, путем грабительских войн, а во-вторых, за счет усиленного обмена с соседями. Не случайно и то и другое повсеместно наблюдалось в зоне евразийских тундр в период становления кочевого крупнотабунного оленеводства, когда импульсом для бурного развития обмена послужили усилившиеся контакты с более развитым населением юга как в России, так и в Скандинавских странах.

Куда бы ни проникало оленеводство, везде оно становилось важным фактором социального развития, везде оно влекло за собой возникновение имущественного неравенства и эксплуатации. Значительно увеличивая мобильность населения, оно сразу же создавало преимущества оленным охотникам по отношению к безоленным. Особенно далеко отношения имущественного и социального неравенства зашли у тех народов, которые сделали оленеводство своим основным занятием.

Большой интерес представляет вопрос о характере собственности на оленей. В. И. Васильев, посвятивший ему специальное исследование, предполагает, что в XVII в. олени у ненцев и энцев «находились, хотя, возможно, в значительной степени и номинально, в ведении больших и малых родов» [68, с. 316]. Однако нет оснований думать, что права родичей выражались в чем-то большем, нежели наблюдение над тем, чтобы олени при наследовании не выходили за пределы рода, как это отмечалось в начале XX в. у нганасан и энцев [249, с. 92, 93], а также, видимо, получение кусков оленины при коллективных трапезах. Скорее всего, собственность на оленей очень рано приобрела частносемейный характер, который фиксируется у оленеводческих народов по этнографическим материалам XIX — начала XX в. [343, с. 174; 10, с. 71, 73; 62, с. 155; 995, с. 28, 29]. В. И. Васильев, анализируя судебные документы XIX в. [247], также совершенно справедливо пишет о том, что стада оленей у ненцев XIX в. находились в семейной собственности [68, с. 328, 329]. Это подтверждается и суровым наказанием, полагавшимся за кражу оленей даже у своих сородичей, и в еще большей степени преимущественным правом вдовы владеть и распоряжаться оленями умершего мужа в противоположность его ближайшим родственникам (братьям) [247, с. 33, 34, 44, 59, 62, 90, 91 и др.]. У многих оленных охотников и рыболовов этнографам удалось зафиксировать порядок, по которому семейным стадом распоряжался только мужчина — глава семьи, а после его смерти стадо так или иначе распределялось между его сыновьями и воспитанниками. Таким образом, по традиции наследство передавалось только по мужской линии. Однако и дочь могла получить нескольких оленей в подарок при жизни отца. Она их приводила в семью мужа в качестве приданого, но после ее смерти они неизменно возвращались к ее родственникам по отцовской линии [343, с. 174; 10, с. 71, 73; 62, с. 155]. Некоторые исследователи (Л. В. Хомич, Е. А. Алексеенко, Г. М. Василевич) считают, что у оленеводов встречалась и индивидуальная собственность на оленей. Новорожденный ребенок получал обычно важенку в подарок от. кого-нибудь из отцовских родственников. Приплод от нее оставался в его индивидуальной собственности. При этом судьба этих оленей весьма симптоматична. Как и у многих других охотников и рыболовов, у населения тайги сохранялся порядок, в силу которого личные вещи человека не наследовались, а частью уничтожались на его могиле, частью погребались вместе с ним. Аналогичным путем транспортные и верховые индивидуальные олени умерщвлялись на могиле владельца. Любопытный обычай встречен у кетов, которые убивали на могиле одного-двух оленей, а остальных принадлежавших умершему оленей, если таковые имелись, отпускали в тайгу. Правда, в виде исключения из-за крайней малочисленности оленьих стад остальных оленей могли оставить в общесемейном стаде [10, с. 73].

У крупнотабунных оленеводов тундры преобладала семейная собственность на стада. В XVIII–XIX вв. у них шел процесс дробления большесемейных коллективов и перехода собственности на оленей к малым семьям [71, с. 81—100; ср. 68, с. 327–334]. Однако, как сообщает Б. О. Долгих, и здесь «право частной собственности имело иногда еще несколько ограниченный характер и в известной степени регулировалось родом или племенем» [249, с. 93; ср. 68, с. 334, 335]. Даже у чукчей в период расцвета крупнотабунного оленеводства отношения семейной и индивидуальной собственности на оленей порой тесно переплетались [18, с. 54], что, однако, не мешало возникновению эксплуатации богатыми оленеводами своих более бедных сородичей.

Оленеводство имело важное значение для развития социальных связей. Путем дарения и обмена оленями укреплялись контакты между родичами и друзьями, а также возникали отношения господства и подчинения. Олени составляли основную часть брачного выкупа, платы за кровь. Кроме того, «безвозмездная» раздача оленей на больших праздниках, а также в виде помощи обедневшим родичам и даже просто соседям служила важным рычагом экономического и социального развития. Как справедливо отмечал В. Г. Богораз-Тан, «у западных оленеводов она превратилась в особый вид займа, а у восточных она служила и служит для увеличения престижа и влияния богатого оленевода. В конце концов, даже у чукоч (чукчей — В. Ш.) богатый оленевод, раздавший на празднике своим родичам сотню оленьих туш, успевает так или иначе выручить от облагодетельствованных им бедняков двойную или тройную стоимость подарка» [313, с. 48]. Определенную престижную роль играли и жертвоприношения домашних оленей, которые получили особенно широкое распространение с развитием крупнотабунного оленеводства. Главное жертвоприношение совершалось у чукчей в конце лета — начале осени. Как отмечают исследователи, при всей религиозной окраске таких жертвоприношений они имели большой хозяйственный и социальный смысл. Во-первых, таким путем уменьшалось чрезмерно разросшееся стадо перед трудным зимним сезоном; во-вторых, создавалась возможность для заготовки пищевых запасов, а также шкур для производства и обмена; наконец, в-третьих, в результате устроенного праздника значительно поднимался престиж богатых стадовла-дельцев, которые резали более 100 животных и раздавали мясо множеству приглашенных [181, с. 264; 745, с. 122, 123]. Практические основания таких праздников-жертвоприношений совершенно очевидны. По словам В. Г. Кузнецовой, «убой оленей, именно в августе весьма целесообразен, так как оленеводы получают жирную, питательную, свежую мясную пищу и красивый теплый мех для пошивки одежды». Во время праздников убивали преимущественно молодых самцов [181, с. 264–279]. В течение всего года оленеводы приносили более мелкие жертвы различным духам с целью добиться их поддержки в сложных жизненных ситуациях. При этом оленину съедали все участники ритуала и зрители [343, с. 195–201]. Все эти жертвоприношения помимо религиозной играли и важную социальную роль, устанавливая определенные социальные отношения между присутствующими.

Одним из последствий возникновения крупнотабунного оленеводства явилось развитие широкого обмена между оленеводами и оседлыми охотниками на морского зверя. При этом продукты оленеводства, а порой и олени были важнейшим средством обмена. Лишь с их помощью оленеводы внутренних районов могли получать продукты морского промысла и другие товары [74, с. 147–156; 62, с. 154]. Конечно, обмен возник задолго до XVIII в., однако раньше он не достигал такого размаха.

Любопытна эволюция роли оленей в ритуале народов Сибири. В Сибири, где до недавнего времени присваивающее хозяйство доминировало, большое значение имел промысловый культ. Все охотники почитали главную дичь (оленей, лосей и т. д.), верили, что удачной охоте способствует благосклонное отношение «хозяина животных». Последний в далеком прошлом мыслился в виде соответствующего зверя, птицы или рыбы. Об этом свидетельствует вера в то, что фигурки рыб благоприятствуют удаче и ловле рыбы, а фигурки оленей и медведей — удачной охоте на этих зверей и т. л. Позже «хозяева тайги» приобрели антропоморфный облик [129, с. 90, 93, 99, 168, 176, 254]. С промысловым культом связана и вера в возрождение убитых животных, в соответствии с которой их кости и черепа не выбрасывались и не разрубались, а сохранялись в определенных местах. Тем самым люди надеялись обеспечить себя пищей в будущем [10, с. 175; 62, с. 220]. У ряда народов были специальные места, где приносили в жертву туши диких животных с целью обеспечить успешную охоту. В таких местах обычно можно было встретить множество костей и черепов жертвенных животных (см., например [72, с. 275 сл.; 344, с. 208, 209]). Животные, служившие основой жизни людей, считались защитниками от болезней, а черепа медведей охраняли жилище от злых духов [129, с. 109, 123, 176, 177]. Изображения таких животных тоже имели функцию оберегов. Лишь в связи с отмеченными явлениями можно понять ритуальную роль домашних оленей, которая не только сохраняла черты охотничьих культов, но и имела уже специфический скотоводческий характер. К первым относятся жертвоприношения, посвященные началу охотничьего сезона, и благодарственные обряды по случаю удачной охоты и т. п. [344, с. 210, 211; 181, с. 315], а также встречающаяся, например, у эвенков вера в исцелительную силу домашних оленей [129, с. 176, 177]; ко «вторым — защита оленей от нападения волков с помощью фигурок последних [129, с. 88, 89] и широко распространенный обычай убийства транспортных оленей на могиле владельца.

Таким образом, распространение оленеводства значительно видоизменило культуру охотничье-рыболовческого населения Сибири, однако наиболее глубоко эти изменения затронули оленеводов тундры с переходом последних к крупнотабунному оленеводству.

Распространение европейских домашних животных в Америке

В Северной Америке распространение животных (мелкого и крупного рогатого скота), завезенных испанцами в XVI в., шло двумя путями и привело к сложению двух различных типов хозяйства. Индейцы юга современной территории США (коман-чи, кайова, юте) заимствовали лошадей, что позволило им интенсифицировать охоту. В этом качестве лошади проникли далеко на север, что привело к сложению особого хозяйственно-культурного типа конных охотников на бизонов. Навахи, которые за несколько столетий до появления испанцев переняли у индейцев пуэбло земледельческие навыки, заимствовали у испанцев всех основных животных и постепенно перешли к отгонному скотоводству. Первоначально главными путями получения домашних животных были обмен и грабеж.

Навахи до второй половины XVII в. были в основном полуоседлыми земледельцами и охотниками. С 30-х годов XVII в. они все чаще совершали набеги на испанцев и индейцев пуэбло для захвата скота. Критическим моментом в истории сложения скотоводческого хозяйства навахов следует считать 70—80-е годы XVII в., когда, с одной стороны, набеги южных атапасков с целью захвата скота необычайно усилились в связи с крайней нестабильностью их хозяйства в условиях засухи и эпидемий, а с другой стороны, захват скота был облегчен тем, что в период восстания индейцев пуэбло в 1680 Г. много скота оказалось без присмотра. Кроме того, развитию скотоводства способствовало этническое смешение навахов и индейцев пуэбло после подавления восстания, когда многие из последних бежали в горы [980, с. 41–43; 994, с. 296]. Большую роль в формировании современного этноса навахов сыграли индейцы хемес (подразделение индейцев пуэбло), которые в горах признавали себя навахами. По расчетам Ф. Эллиса, новопришельцы составляли в начале XVIII в. едва ли не четвертую или даже третью часть всех навахов [559, с. 309–314]. В конце XVII в. отмечались и такие случаи, когда индейцы пуэбло, которым испанцы поручали наблюдать за домашними животными, передавали стада навахам [559, с. 481]. Вместе с домашними животными навахи переняли и испанские методы обращения с ними, с которыми они познакомились частично непосредственно через пленных испанцев, а частично косвенным путем через индейцев пуэбло. Интересно, что апачи, в не меньшей мере занимавшиеся угоном скота у испанцев, в дорезервационный период заимствовали только лошадей, которые облегчили им охоту на бизонов и набеги. Одну из главных причин, тормозивших переход апачей к скотоводству, ученые видят в том, что их большая зависимость от охотничьего быта не благоприятствовала созданию культурных и социальных предпосылок для этого [951, с. 547; 728, с. 67–83; ср. 966, с. 102].

Становление скотоводческого хозяйства происходило у навахов постепенно на протяжении XVIII в. Главными мясными животными им служили овцы и в меньшей степени козы. В настоящее время они разводят на мясо также и свиней, которые попали к ним гораздо позже, чем другие животные [537, с. 12–14, 30]. Преобладание у навахов мелкого рогатого скота над крупным было обусловлено следующими факторами: 1) в засушливых районах расселения навахов овцеводство преобладало и у испанцев, тогда как разведение крупного рогатого скота получило большое распространение южнее; 2) овцеводство — менее сложный вид скотоводства, чем разведение крупного рогатого скота, и перейти к нему легче; 3) одновременное разведение овец и коров составляет известную трудность на ранней стадии развития скотоводства, так как это две разные скотоводческие системы; 4) заимствование овец было облегчено тем, что испанцы выгоняли их на дальние пастбища, где они были более уязвимы для грабительских набегов, чем коровы, которых пасли у поселков; 5) запрещая коневодство, испанцы позволяли держать овец индейцам пуэбло, от которых навахи получали домашних животных.