Происшествие в Нескучном саду

Медленно, молча, двигалось войско Иоанна.

По Серпуховской дороге шли стрельцы; переходила мосты конница Ногайских степей, Терека и Волги; ползли гуляй-города, пищали полуторные и затинные, пушки-огненки, гауфницы-волкометы. Торчком стояли в воздухе кончары, шестоперы, пернаты и щиты.

Царь въехал в Кремль через Спасские ворота. На всем следы поспешного бегства. Пусто. Во дворце и теремах не было ни души.

Озирал Иоанн стены. Косились с них хмурые лица.

В пустом кабинете судорожно вздрагивал телефон.

Поворошил под столом кучу бумаги и непонятных плакатов, сел в кресло. Ржали кони. Трубили в отдалении трубы. Плыла синева за окном.

Стрельцы ввели пойманного человека. Это был снятый с бившейся уже машины пилот. Мягкая рыжая борода ярко горела от крови. Несло от кожаной куртки маслом. На Иоанна с любопытством уставились серые веселые глаза.

– Кто таков? – припадая на посох, спросил Грозный.

– Летчик.

– Приказный, стало быть? А куда ж бояре те сгинули?

Пленный пожал плечами и усмехнулся.

– И откуда вы взялись, мать честная?!.

– Как звать?

– Драной, Иван Иванович.

– Эк, сиганул! – вскипел Иоанн. – Был Ивашко – стал Иванович! Сказывай, в чем вера твоя?

За окнами возрастал трубный звук; временами он походил на рев страдающего животного.) Летчик сказал: – Вера моя: «бояр» твоих бить смертным боем, за волю народную страдать, за других душу свою положить!

Поднялся Иоанн, раскрыл рот, задышал, как рыба.

– Што же, вера сия – твоя токмо, али всех твоих товарищей?

Улыбнулся пилот.

– Одна у нас вера: с «боярами» всего света биться!..

И вдруг замолчал, прислушиваясь, и задорно, вполголоса запел: «Долой, долой монахов, долой долой попов!..» Наши идут! – чуешь, старик, а?

Наплывая откуда-то из-за реки, росла и ширилась песня:

…Ребята, не робейте! Не страшно пасть в бою. У Грозного отбейте республику свою! Эх, вспомним ночь глухую, весь в громе Перекоп. Мы, время атакуя, стрельцам ударим в лоб! Полмира уж алеет, и нас не проведешь. Товарищи, смелее! Опричнину – даешь!

«Лихая песня, – подумал Грозный. – Не тоже моим людям слушать!» Быстро подошел к пленному, взял его за плечи и пристально посмотрел в серые глаза. Секунду длилось молчание. Внезапно царь отступил и, серея лицом, стал пятиться к окнам. В то же мгновение в комнату проник сильный, ровно нараставший гул.

Небо полнилось упругим железным шумом и рокотало. С севера неслись два самолета; за ними глухо громыхали взрывы.

– Драные летят! – кричали в страхе, задирая головы, стрельцы.

– Отход! Трубить отход! – приказал Иоанн.

Заржали кони. Затрубили походные трубы. И тотчас же гневный, пронзительный рев и тяжелый топот покрыли все звуки и голоса.

По Никитской – через Красную площадь – в Кремль мчался слон, вырвавшийся из Зоопарка. Земля гудела.

Обрывки пут хлестали по трамвайным мачтам.

– Темба! Темба! – завопил Грозный, обращаясь в бегство, А слон уже бил хоботом стрельцов, все сокрушая и топча…

В это же самое время на всех площадях громкоговорители выкрикнули воззвание:

– ГРАЖДАНЕ, УСПОКОИТЕСЬ!

– НЕТ НИКАКОЙ ОПАСНОСТИ!

– ЭТО ТОЛЬКО ВАШЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ – ОБМАН ЧУВСТВ!

И сейчас же стали появляться робкие фигуры, их становилось все больше. Вскоре центральные улицы запрудил народ…

Иоанн поспешно отступал в Замоскворечье. Быстро уходило войско, словно врастая в землю.

На Ордынке лежали стрелецкие трупы. Из них текла ржавая зеленая кровь…

ШАХ И МАТ

1

С похода воротился Грозный, затворился в опочивальне; распалился лютым гневом на народ неведомо с чего. Поставил на Неглинной двор «для своей государевой прохлады». Горели на солнце терема, бежали по верхам фряжские травы, были узорочно вырезаны скирды и шатры.

Вот и стала опричнина за тыном крепким. На воротах – резные львы, заместо глаз – зеркала пристроены, сырости ради засыпали двор крутобелым песком.

И творили царские люди изветы. – Скакали по городу опричники, кричали: Даешь – изменников государевых!

В застенках и ямах денно и нощно мучили смердов, окольничих и бояр.

Тогда ж отписал Штаден, опричник, в немецкие земли: «Великий князь учинил таково, что ныне – по всей русской земле – один вес, одна мера, одна вера. – Только он один и правит, и никто ему в том не перечит: ни духовные, ни миряне. И как долго продержится сие правление – ведомо богу одному»…

Показался Иоанн народу – обомлели все: вовсе стар стал, волосы все порастерял.

Вновь затворился. И прошел слух: занемог-де тяжко.

И впрямь – стал он пухнуть, взошли по телу язвы да пухырй.

Давал ему Бомелий пить сало барсучье со струйкой бобровой: – не пособляло. С часу на час слабел царь.

Шел от него тяжкой дух.

Приводили к нему Аринушку, ставили подле кровати.

Глядела забытными невидящими глазами. Держал на царской груди ее руку Елисей. Заснул царь. Свели под терема Аринушку.

Тут стало в окне знамение: хвостатая звезда.

На другой день сказал Иоанн Бомелию: – Тяжко мне, Елисей! Хочу о судьбе своей гадать.

– Какой способ тебе люб? – спросил Бомелий. – Есть гонтия, або некромантия – для сего духов вызывать надо; есть катоптромантия – по зеркалу; есть миомантия – по писку мышей и крыс.

– По зеркалу, – сказал Иоанн и ступил на ковер нагова цвету; были выведены по нем золотом павы, олени да орлы.

Бомелий принес два бруска, поставил один противу другого, велел Иоанну смотреть: сам стал зеркала наводить.

Долго смотрел Иоанн, начали веки слипаться. – Почудилось: шла навстречу зеленая глубина водяная; вышел из нее скуластый великан и положил ему руку на плечо. Как бы вольяшной меди была рука, глаза смешок затаили. Походил на барса. Были на нем немецкие сапоги; густо трубкой дымил.

– Так-то! – сказал, и свежо от него морем запахло. – Заедино мы с тобой оба. Однако ж, смердишь ты, фу!..

И пропал.

На месте том увидел Иоанн волосатую руку; неловко расставляла она шахматы по доске. Черный король никак не стоял, качался и падал… Тут Бомелий схватил за рукав, от зеркала прочь оттащил.