Произвол

— Чем сильнее будут притеснять нас французы, тем скорее поднимется народ на борьбу против них.

Ибрагим заметил, что Юсеф чем-то взволнован.

— Что с тобой? — спросил он. — Может быть, учитель сообщил тебе какую-то важную новость?

— Нет, ничего, просто сказал, что в ближайшие дни произойдут какие-то перемены.

Солнце скрылось за горами, и вскоре темнота окутала землю черным покрывалом. Разговор как-то сам по себе прекратился. Юсефу покоя не давали листовки. Чем они смогут помочь? Против французов хороши ружья, а не листовки, да чтобы все крестьяне объединились.

Ибрагим вспоминал давние годы борьбы. Сколько горных дорог исходил он, добывая боеприпасы! Против хорошо вооруженных отрядов противника приходилось воевать старыми винтовками. Но Ибрагим верил: наступит день — и последний враг будет изгнан с родной земли.

В это время послышались протяжные звуки песни.

— Это Халиль, — сказал Юсеф. — Давайте позовем его к нам и послушаем, как он поет.

— И старосту надо пригласить, — предложил Абу-Омар. — Пусть знает, что мы сочувствуем ему. Он ведь пострадал сегодня от французских солдат.

— И хорошо, что пострадал, — ответил Ибрагим. — Это только ему на пользу пойдет. А то он с беком всегда заодно.

— Староста — такой же крестьянин, как и мы с вами, — возразил Абу-Омар.

— Теперь, по крайней мере, он будет знать: для французов мы все на одно лицо, — заметил Юсеф. — А позвать его можно. Пусть расскажет нам о вечере в Абу Духуре.

Старосту пришлось долго уговаривать, хотя в душе он радовался, что крестьяне ему сочувствуют.

Охая и держась за спину, староста влез на арбу и стал жаловаться:

— Никогда не думал, что такое может случиться. Ведь советник и его люди знают меня. Я режу для них баранов, делаю шашлыки.

— Вот тогда они и знают тебя, когда ты делаешь для них шашлыки и приводишь им женщин, — произнес Юсеф. — Но все равно помещиком ты никогда не станешь. И тебя, и шейха, и управляющего они используют против крестьян. Вы должны присоединиться к нам и вместе с нами бороться и против французов, и против помещиков.

— Расскажи нам о вечере в Абу Духуре, — попросил Ибрагим.

Староста принялся рассказывать, а Юсеф шепнул Ибрагиму:

— Именно так все и было. Я слышал это от учителя. — Он повернулся к старосте: — Так что же, ты и впредь будешь угождать советнику и беку?

— Я боюсь бека и страдаю так же, как и вы. Ведь это он назначил меня старостой.

— Он хочет, чтобы ты доносил на крестьян, — сказал Юсеф. — Но знай, что помочь тебе можем только мы. Скажи об этом и управляющему.

— Мы хотели позвать Халиля, — напомнил Ибрагим.

Юсеф спустился с арбы и крикнул:

— Эй, Халиль, иди к нам! Мы хотим послушать твои песни.

Халиль не заставил себя долго ждать.

— Клянусь аллахом, — обратился он к старосте, — мне жаль тебя. Здорово тебе досталось.

— Слава аллаху, все кончилось благополучно, а то ведь и в тюрьму могли засадить, — ответил староста.

Он попросил у Юсефа табаку. Тот свернул цигарку и протянул старосте.

— Я видел, как ты ходил к учителю Аделю. Вы с ним в дружбе? — спросил староста.

Рука Юсефа невольно потянулась к листовкам. Убедившись, что они на месте, он ответил:

— Учитель спрашивал меня, зачем мы приехали в город.

— А какая будет цена на чечевицу? — спросил Халиль. — Хаджи не сказал?

— Об этом и разговора не было. Ты же сам был свидетелем того, что творится в городе. Все только одного хотели: поскорее уехать.

Темнота постепенно отступала перед светом нового дня.

Юсеф сказал:

— Скоро утро. Когда же взойдет заря свободы?

— Эй, мужчина! — рассмеялся Ибрагим и посмотрел на старосту. — Говори тише, тебя могут услышать.

— Спаси, аллах! — произнес староста. — Теперь можете меня не бояться. Я не сделаю вам ничего плохого.

Они подъезжали к деревне.

Уже слышен был лай собак и голос шейха, читавшего молитву.

— Скоро взойдет заря, — произнес Юсеф. — Засверкает солнце. И сбудутся наши надежды. Господству Франции наступит конец.

Вот и деревня. Рука Юсефа потянулась к листовкам.

Часть III

Солнце вот-вот должно было подняться из-за гор, когда староста вышел из дома и направился в степь, совершая свою обычную утреннюю прогулку. Это вошло у него в привычку с тех пор, как бек назначил его старостой. Он хорошо помнил то утро: душа рвалась у него из груди от радости. Перед ним открывалась новая жизнь: он становился хозяином в деревне. Теперь никто не осмелится его ослушаться. В глубине души староста сознавал, что его способности не соответствуют назначению, но старался гнать от себя эти мысли прочь. До сих пор он был глубоко признателен Рашад-беку, поднявшему его над остальными крестьянами. В день назначения в благодарность он готов был стать перед своим господином на колени. Дрожащим голосом он сказал беку:

— Я очень признателен вам, мой господин, и не знаю, как смогу отплатить за оказанную мне милость. Отныне я и мои дети — ваши самые верные слуги. Я никогда не забуду, что вы сделали для меня.

Он хотел поцеловать руку бека, но тот отдернул ее и с ухмылкой произнес:

— Ну что ты, ведь теперь ты наш староста и заслужил это. Я надеюсь на твою верность. Теперь надо как следует отметить назначение. Этим ты завоюешь расположение крестьян. Можешь взять несколько баранов. А если нужны деньги, ты не стесняйся, скажи.

Староста снова и снова с радостным блеском в глазах благодарил своего господина за распахнутое перед ним широкое окно в мир.

Дни бежали за днями. Но постепенно ему стало казаться, что это окно становилось все уже и уже. Скоро чувство радости сменили тревога и неуверенность. Он уже не ходил по деревне с высоко поднятой головой. Его спина согнулась, а походка стала нерешительной. Все ему было немило.

Крестьяне уже молотили зерно. Оседлав лошадей или мулов, они совершали круг за кругом на токах, подбадривая себя песней. Они пели о крестьянских бедах и горестях, о надеждах на лучший день, на хороший урожай.

Услышав пение, староста быстро повернул в сторону. Эти песни действовали ему на нервы, как скрип несмазанных шестеренок соломорезки. Они становились невыносимы для него. Но куда он мог деться, бессловесное орудие бека, слепо повинующееся его приказам. Староста был всего лишь кольцом на руке своего хозяина, которое тот мог надеть на любой палец, а при желании и вовсе выкинуть. Душу старосты обуяли сомнения: правилен ли его выбор, да и вся жизнь его? А ведь раньше он относился к приказам бека как к предписаниям из священного Корана. Не колеблясь, он грабил, поджигал, унижал, оставлял детей сиротами, лишь бы подняться в глазах своего господина, завоевать его доверие. К сожалению, слишком поздно ему стало ясно, что он как был, так и остался лишь рабом своего господина, вызывая всеобщее презрение — и бека, и крестьян. Наконец он понял — не видать ему как собственных ушей той жизни, о которой мечталось, — без забот и унижений.