Проклятие древних жилищ(Романы, рассказы)

Однажды случилась роковая неприятность: бокал треснул. Как это произошло? Был ли слишком силен удар клювика? Или то была необъяснимая трещина, от которой умирают наши хрустали в самых безопасных закрытых коробках?

Когда ржанка захотела услышать любимую песню, раздалась фальшивая шепелявая нота, и птичка отпрыгнула назад. Она повторила попытку, разнервничалась, задрожала, слыша чуждый старческий голос, и вдруг в первый и последний раз за время своего пленения издала продолжительное «Пиит», проникнутое бесконечной печалью.

Ржанка больше не возвращалась на буфет. Она поняла, что ее странный друг умер и больше никогда не споет для нее.

Неужели вещи, которые мы считаем мертвыми, которым упрямо отказываем в наличии души, исключены из жизни? Неужели дикарь Лип, унаследовавший тысячелетний инстинкт своих предков, лучше нас понимает, что такое жизнь и смерть? Неужели животные, которые нашли своего святого Франциска Ассизского, любящего их, ближе нас к Богу?

Дни Липа были сочтены.

Однажды вечером он забился в самый темный уголок и больше не вышел оттуда. Его крохотное тельце дрожало, его клювик, на мгновение направленный к светлому высокому окну, опустился и зарылся в перья.

Мистер Ойстерман, хорошо знавший последние моменты маленьких принцев болот, понимал, что близок миг прощания.

Он сходил за бокалом, который издавал близкий к угасшему диезу звук. Он тронул его пальцем и поднес к умирающей птичке бокал, убитый трещиной.

Клювик покинул теплое гнездышко перьев, в черных глазенках ржанки зажегся огонь… Неужели вернулся божественный певучий друг… и можно возобновить сеансы нежной музыки… И ночи перестанут быть ужасно безмолвными между двумя сновидениями-кошмарами.

Лип долго вслушивался в утерянную песню. Дрожь его ослабевала. Потом он успокоился, на глаза ржанки наполз смертный туман.

Хрустальный бокал, друг крохотной птички, растворился в великой тайне, и душа его отправилась в сторону рая, чьи золотые врата по ту сторону бездны распахиваются для душ животных, на которых охотятся, ибо они наши братья по страху… И если Бог добр и справедлив, во что я верю, то он примет и музыкальную душу хрустального цветка.

Полицейское отделение Р-2 (Poste de Police Р-2) Неизданный драматический рассказ

Гансу Францу Эверсу

В самом конце тупикового пути в темноте под дождем стоял одинокий вагон. Он был в двухстах ярдах от первого четырехглазого семафора. Вдали, на расстоянии почти полумили, у стрелки, на фоне неба желто светилась высокая кабина. За Саррей-Джанкшн гасли нищенские огни Ротерхайта. Ручка вагона легко повернулась. Мягкое купе пахло барежем, фенолом и человеком. Наконец я смогу поспать.

Я никогда не вижу снов, но я уже и не сплю на подушках из мягкой кожи, набитых грубой австралийской шерстью. Именно их я считаю виновниками моего первого сновидения в бродячей жизни.

Это был коттедж, пустой и безлюдный, как этот вагон. Я уселся в единственное кресло-качалку на террасе.

Солнце освещало край дороги, где виднелось что-то яблочно-зеленого цвета, и это что-то двигалось, и его яркий цвет переливался, как шелковая ткань.

Это что-то подошло к креслу-качалке, коснулось моего плеча и сказало:

— Наконец здесь есть кто-то, и я довольно, что кто-то сидит на подушке.

— На этом кресле-качалке нет подушки, — твердо возразил я, — и я не хочу, чтобы через несколько мгновений, когда убедитесь, что подушки нет, вы обвинили меня в ее краже. — Тогда, — сказало что-то, — встаньте…

И рука стала более твердой, чем я ожидал от призрака, сотканного из светлого цвета и шелковых переливов. Кресло-качалка опрокинулось, и я упал на пол. Коттедж подпрыгнул в небо, а солнце забилось под дорогу, как школьник под скамью.

Так завершилось мое сновидение, а я проснулся в руках бобби, который тащил меня, как бродягу, в полицейское отделение Р-2 Ротерхайта-Коммнос. Маленькое и противное отделение, более поганого я в жизни не видел… Помещение освещалось подвесной керосиновой лампой с двойным плоским фитилем. Комнату наполняли мятущиеся тени.

Сержант, который затачивал карандаш с хрупким толстым синим грифелем, поднял глаза, когда я вошел, и кивнул.

— Он спал на подушке, не так ли, Бейтс? — спросил он полицейского, который вцепился мне в запястье. — Я весьма доволен и благодарю вас.

— Какой смысл это делать, — оскорбленно заявил я, — задержание, которое не поможет продвижению по службе. Неужели правительство вам платит хорошие деньги, чтобы хватать бедняг, вроде меня, мешая им поспать хоть часок в спокойствии и не под открытым небом?

Сержант вновь кивнул и повторил:

— Я весьма доволен.

Он изучил меня, как конского барышника, продающего лошадь на рынке.

— У него хорошие мускулы, и он вроде чуть-чуть цивилизован. Думаю, могу угостить его чаем и предложить трубку.

— Чай и трубку?! — воскликнул я. — Укажите мне немедленно адрес вашего отделения, чтобы меня каждый вечер хватали, когда я сплю в вагоне на Саррей-Джанкшн.

— Хватит этой ночи, — заявил сержант, — однако я обязан потребовать от вас документы.

Он пробежал их и стал более благожелательным.

— Вы — моряк, — пробормотал он, — и вижу, что вы офицер! Да, да, времена тяжелы для всех, но я доволен, весьма доволен. Можете обещать мне, что не станете убегать? Я угощу вас сэндвичем, сыром и яблоком, разрешу читать газеты и иллюстрированные журналы.

В комнате стояло кресло, немного похожее на кресло на террасе коттеджа, увиденного во сне, но оно не было качалкой. Я с наслаждением погрузился в него.

— Бейтс, ваше дежурство заканчивается через четверть часа, — сержант повернулся к полицейскому, который задержал меня, — я пойду на кухню, подогрею чай и сделаю сэндвич, а вы пока побудьте в компании с мистером офицером.

Бобби заворчал. Я остался наедине с ним.

— Он немного чокнутый, ваш начальник, — сказал я.

— Нет, — ответил он.