Проклятие визиря. Мария Кантемир

Алексей никогда не отличался особенной отвагой, а тут и вовсе онемел от страха: он-то полагал, что отец не знает, где он, и потому считал необходимым терпеть муки секретного жития вроде арестанта.

Но оказалось, что Петру всё известно, а уж гвардейского капитана, прибывшего вместе с Толстым, царевич воспринял как палача, необходимого, чтобы лишить его головы.

Письмо отца и вовсе отняло у Алексея всякую энергию.

«Мой сын! Понеже всем известно есть, какое непослушание ты и презрение воли моей делал и ни от слов, ни от наказания не последовал наставлению моему. Но, наконец, обольстя меня и заклинаясь Богом, при прощании со мною потом что учинил? Ушёл и отдался, яко изменник, под чужую протекцию, что не слыхано не точию междо наших детей, но ниже междо нарочитых подданных, чем какую обиду и досаду отцу своему и стыд отечеству своему учинил!

Того ради посылаю ныне сие последнее к тебе, дабы ты по воле моей учинил, о чём тебе господин Толстой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде же побоишься меня, то я тебя обнадёживаю и обещаюсь Богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь к тебе покажу, ежели воли моей послушаешься и возвратишься.

Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от Бога властию проклинаю тебя вечно. А яко государь твой, за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцову, учинить, в чём Бог мне поможет в моей истине. К тому помяни, что я всё не насильством тебе делал, а когда б захотел, то почто на твою волю полагаться — что б хотел, то б сделал...»

Прочитав послание отца, Алексей словно сделался немым и глухим. Его изредка сотрясала невольная дрожь, будто только теперь понял он, как длинна рука его отца и государя, что он из-под земли достанет непокорного сына, и призрачная надежда на заступу австрийского императора становилась всё более зыбкой.

Не отец он ему, просто шурин, дальний родственник, что ему до забот и мыслей Алексея!

Толстой ласково сказал царевичу:

— Готов твой родитель забыть твою вину, коли повинуешься, да и голос крови говорит в нём — его кровь в тебе течёт, его плоть тебе дарована от неба.

Но слова Толстого как будто падали в пустоту, — Алексей лихорадочно соображал, что воспоследует, коли он не подчинится желанию отца.

Проклятие — это ладно, это он переживёт, а вот если силой потребует отдать сына, устоит ли Карл против всемогущего отца, героя Полтавской баталии?

Слова Толстого падали и падали в пустоту — словно бы и слышал их царевич, и словно не было здесь ни Толстого, ни гвардейского капитана.

Очнулся он уже лишь тогда, когда стал собираться в обратный путь Пётр Андреевич, и с трудом выдавил из себя:

— Теперь ничего не могу объявить, потому что надобно мыслить о том гораздо...

И несколько раз, когда Толстой являлся к царевичу, всё время повторял он одно и то же:

— Надобно мыслить гораздо...

Даже Пётр Андреевич отчаялся уже выполнить царское поручение:

«Сколько можем, государь, видеть из слов его, многими разговорами он только время продолжает, а ехать в отечество не хочет, и не думаем, чтобы без крайнего принуждения на то согласился...»

И Пётр Андреевич решился на крайнее принуждение. Сначала надо было дать понять царевичу, что протекция его ненадёжна, что Карл не пойдёт ни на какие крайние меры против русского царя.

Подкупил всех, с кем только общался Алексей, и прежде всего секретаря графа Дауна, который виделся с Алексеем едва ли не каждый день.

Словно бы мимоходом, вскользь, сказал он как-то царевичу, что слишком обременён заботами австрийский император, потому как война с турками, да и Война за испанское наследство всё ещё продолжаются, а вступать в третий фронт — борьбу с Россией из-за царевича — он крайне не желает.

А тут ещё и Даун высказал Алексею намерение отобрать у него девку Ефросинью, якобы из-за аморальности этой связи.

Конечно же, не поскупился Толстой на «дачу» Дауну. И тот тоже мимоходом объявил Алексею о позиции императора.

И уж самым сильным средством избрал Пётр Андреевич свою выдумку: будто не сегодня-завтра появится в Неаполе отец, да не один, а с войсками, чтобы силой отобрать сына у кесаря.

Алексей пришёл в такое замешательство, что сам просил Толстого приехать к нему, показать письмо царя с намерением обложить Неаполь — он готов был поверить в эту выдумку. Словно зверь, обложенный со всех сторон, не знал Алексей, в какую сторону кинуться.

Толстой не приехал по записке Алексея, и удручённый царевич впал в такое смятение и волнение, что едва через несколько дней появился Пётр Андреевич у царевича, как тот объявил ему долгожданные слова.

Даже австрийскому императору написал Алексей, что «резолюцию взял ехать в Вену и за превеликую милость Вашего Величества, когда сподоблюся видеть, персонально благодарить и о некоторых нуждах своих просить и по оном, с воли Вашего Величества, возвратиться по своя к отцу своему, государю...»

Составил он и письмо к отцу:

«Письмо твоё, государь, милостивейшее чрез господ Толстого и Румянцева получил, из которого, также изустного, мне от них милостивое от тебя, государь, всякие милости мне, недостойному в сём моём своевольном отъезде, будет, буде я возвращуся, прощение. И, наделся на милостивое обещание Ваше, полагаю себя в волю Вашу и с присланными от тебя, государя, поеду из Неаполя на сих днях к тебе, государю, в Санкт-Петербург. Всенижайший и непотребный раб и недостойный назваться сыном Алексей».

Крохотная надежда ещё осталась у Алексея: при личном свидании надеялся он добиться от Карла твёрдого намерения защитить его интересы и оставить в Вене.

Но сумел Пётр Андреевич устроить так, что это личное свидание не состоялось: поздним вечером приехал царевич в Вену, а ранним утром увезли его уже по направлению к границе — слишком хорошо понимал Толстой, что от этого свидания зависит всё: откажется Алексей ехать дальше — и пиши пропало.

Всех, кого надо, подкупил, с кем надо переговорил, но своего добился: аудиенция не состоялась...

В великой тайне перевёз Толстой своего пленника, иначе и невозможно выразиться, через все страны до российской границы и только тогда, когда доставил его в Москву, вздохнул свободно.

Все методы и способы использовал он, чтобы выполнить царский наказ: и подкупил любовницу Алексея Ефросинью, и обещал, что царь исполнит желание царевича жениться на ней и жить в своих деревнях.

Язык его был намазан и мёдом, и ядом — за несколько месяцев пути Толстой похудел и побледнел не от недостатка телесной пищи: очень уж дорого достались ему эти царские хлопоты.