Проклятые огнем

Конечно, у Оффенбаха были некоторые храмовые знания, но их было явно недостаточно для того, чтобы изгнать огненного духа. Для сотворения такого ритуала именем Единого требовался как минимум постриг, а у Мадельгера чего не было, того не было. И не сказать, что он, до недавнего времени, очень по этому поводу горевал.

Впрочем, сейчас у незадачливого ландскнехта появилась еще одна проблема. Селинт. А точнее, тот факт, что она, называясь одним и тем же именем, фактически вела себя как два разных человека. Нет, можно, конечно, предположить, что она просто паясничает… Но зачем ей это?

Предположим, что она, пользуясь тем, что нынешний лорд не знает, кто она такая и какое имеет отношение к госпоже Аурунд, притворяется несчастной безобидной девицей. Предположим даже, что она сперва не узнала Мадельгера и продолжила играть свой спектакль. Но зачем ей после этого, узнав его, раскрывать, кто она такая? Зачем столь явно угрожать? Не проще ли было до конца притворяться обычной крестьянкой, в надежде что ландскнехт поможет ей выбраться наружу?

Нет, конечно, наличие саламандры накладывает отпечаток на личность хозяина – это Мадельгер прекрасно знал, – но огненный дух живет сам по себе, а его носитель – сам по себе. Стихиаль пламени пытается вырваться. Посмотреть на человеческий мир чужими глазами, ощутить прикосновение ветра человеческой кожей, попробовать на вкус воду, но человека в этот момент бьет и корежит. А потом дух снова засыпает на какой-то момент, и с его носителем можно поговорить… Как это было сейчас…

Но не объясняло это, не объясняло, почему она ведет себя так, словно здесь сейчас находятся два разных человека – безобидная крестьянка и помощница Аурунд Великой. А это значило только одно – огненный дух тут ни при чем.

* * *

Пять лет назад

Эта идиотская идея пришла Мадельгеру в голову на третий месяц его злоключений. Позже, размышляя, как он вообще решился на такое, ландскнехт не мог это объяснить ничем, кроме временного помутнения рассудка, да и вообще, иначе как дуростью не называл. Но тогда, на службе у ведьмы, когда каждый день чувствуешь, как ошейник буквально жжет кожу, а проходя по коридорам замка, вынужден смотреть в откровенные и насмешливые глаза Селинт… На тот момент эта идея казалась самым простым выходом из сложившейся ситуации.

Мадельгер решил посмотреть на огонь.

Жить ему уже не хотелось, а муки, испытываемые, когда огненный дух гуляет по твоему телу… Да – именем Единого! – проще помучиться один месяц, чем неизвестно сколько влачить рабское существование, служа ведьме. Плюс, вырвавшийся на свободу стихиаль сможет нанести такие разрушения, что месть можно будет считать полностью свершившейся.

Трудней всего оказалось найти открытое пламя. Когда каждый боится случайно стать пленником саламандры, когда огонь в печи закрывается надежными металлическими створками, а факелы прикрываются специальными куполами – чтоб свет от огня падал только вверх и вниз и случайный взгляд не коснулся языков огня, – очень трудно на необходимое время задержать взгляд на пляшущих языках. А если к этому добавить, что Оффенбах понятия не имел, сколько надо смотреть на огонь, чтобы в тебя гарантированно вселилась саламандра…

Найти открытый огонь оказалось очень трудно, если не сказать вообще невозможно. Искать пришлось долго – заходить на кухню, пытаясь завести разговор с поварами, задерживаться по ночам на крепостной стене, пытаться тайком утащить огниво.

Наконец к исходу недели Мадельгеру удалось на полчаса остаться в гордом одиночестве неподалеку от горящего пламени факела. Но в тот миг, когда наемник уже был готов заглядеться на пляшущие языки, запястье ощутимо кольнуло. Ландскнехт опустил взгляд на руку, и ему захотелось взвыть в полный голос от безысходности – он совершенно забыл о знаке Единого, синеватыми линиями переливавшемся на коже.

Идиотская идея обернулась не менее идиотским провалом: одно дело, если ты, например, просто не задумался об опасности, грозящей каждому, кто засмотрится на огонь, и совсем другое – если ты банально забыл о том, что все твои попытки заранее обречены на неудачу.

Мужчина тихо ругнулся сквозь зубы, помянув Скримсла – водяного змея, – и, прикрыв факел колпаком, отвернулся от огня. И ведь как все хорошо начиналось – попал на обход коридоров замка, улучил момент, когда никого рядом не было, а следующая пересменка только через час, оказался неподалеку от горящего факела… И совершенно забыл о том, что ты неподвластен огненным духам из-за того, что в детстве пересекал границу с Дертонгом. И что самое обидное – сам-то Мадельгер этого путешествия совершенно не помнил! Слишком он был для этого мал.

Еще раз помянув в ругательстве водяных змеев, Единого и Того, Кто всегда Рядом, – причем сплелись они, по словам незадачливого ландскнехта, самым причудливым образом, – мужчина опустил взгляд и медленно пошел в обход своего участка.

Подковка на каблуке левого сапога слетела еще неделю назад, и если один шаг отзывался звонким цоканьем, то второй был практически неслышен. Вот и создавалось впечатление, что тот, кто идет вдоль коридоров, постоянно останавливается, раздумывая, идти или не стоит. Впрочем, сам Мадельгер особо не задумывался об этом – на душе и без того было муторно и тошно.

Осталось пройти совсем немного: завернуть за угол, дойти до следующего поворота и, развернувшись, идти в обратную сторону – пока никто не задумался о том, почему задерживается обходящий. Но мужчина вдруг замер, настороженно глядя перед собой: бледный свет, видневшийся из-за угла, вдруг начал усиливаться, яркое пятно начало расти… Расти так, словно кто-то снимал с факела защитный колпак…

Наемник, не думая уже ни о чем, рванулся вперед.

Он успел за несколько секунд до непоправимого. «Нанятый» всего с неделю назад – Мадельгер лично присутствовал при найме, в живом коридоре стоял, – мальчишка-ландскнехт, худой, большеглазый, лет пятнадцати на вид, такой, что и не поймешь, взрослый или еще ребенок, – уже почти снял с факела защитный колпак и злыми глазами всматривался в глубину пляшущего пламени. И было, было в этом взгляде что-то знакомое, что-то неясное, что-то смутно всплывающее из памяти…

Размышлять было некогда.

Оффенбах вцепился одной рукою в плечо мальчишке, резко рванул парнишку на себя, разворачивая от опасного пламени и разрывая невидимые, но уже такие ощутимые огненные нити, протянувшиеся из глубины пляшущих языков, а второй рукой одновременно прихлопнул пламя, полыхающее на факеле.

Коридор погрузился в темноту. Слышно лишь было сбивчивое, гулкое, даже с какими-то подсвистываниями, дыхание мальчишки. Мадельгер за плечо подтащил его к сероватому, едва заметному во мраке провалу окна-бойницы и зло прошипел:

– Жить надоело?!

Он ожидал чего угодно: оправданий, фраз «я не хотел, оно случайно», насупленного молчания – но совсем не того, что мальчишка вытянется в упрямую струну и резко выплюнет:

– Надоело! И что?!

Оффенбах медленно разжал руку. Он мог, конечно, предположить, что он конченый идиот, но что их таких внезапно окажется двое… Это было для мужчины внезапным открытием. И не сказать, что очень уж приятным.

А мальчишка стоял, не отрывая от него напряженного взгляда, и по его тонким, упрямо сжатым губам было видно – честно говорит, действительно надоело.

– Почему? – только и спросил ландскнехт.

От этого короткого вопроса его собеседник малость смешался, а потом ожесточенно дернул плечом:

– Я должен радоваться рабскому ошейнику?!

Мадельгер дернул уголком рта – то ли усмехнулся, то ли скривился:

– Есть более простые способы свести счеты с жизнью.

– Например? – В голосе не было ни малейшего намека на интерес.

– С башни. Вниз головой. – Кажется, в ответе проскользнула ирония.

Мальчишка ее легко почувствовал, ощетинился: