Прометей, или Жизнь Бальзака
Шрифт:
Пейтеля казнили 28 октября 1839 года. Кажется, он действительно был виновен, но иначе, чем об этом говорилось в обвинительном акте, и преступление его носило менее гнусный характер. Пейтель не захотел открыть, что его жена была в связи со слугой (быть может, связь эта существовала еще до брака, так как Луи Рей состоял в услужении у маркизы де Монришар, сестры Фелиси). Убийство из ревности все же было не так омерзительно, как убийство ради денег. Бальзак писал Чужестранке, что "этот бедный малый" мог бы "спасти свою голову, если б сказал всю правду.
"Да, у Пентеля имелись обстоятельства более чем смягчающие, но ссылаться на них было невозможно. Люди ведь не хотят верить некоторым благородным чувствам. Ну, теперь уж все кончено. Я вам когда-нибудь дам прочесть то, что он написал мне перед тем, как взойти на эшафот... Он был мучеником своей чести. За такие чувства, обуревающие героев Кальдерона, Шекспира и Лопе де Веги, театр
Бальзак великодушно отдавал ради защиты обвиняемого и свое время, и свое перо, и деньги. Хлопоты по делу Пейтеля, поездки в Бурк, напечатание "Письма" обошлись ему в 10000 франков и, как он наивно говорил, принесли еще убытку на 30000 франков, замедлив его работу. И произошло это в такое время, когда ему нужно было мобилизовать все средства. В июне 1840 года общая сумма его долгов, поднимающаяся, как морской прилив, достигла 262000 франков, среди этих долгов на 115000 франков было "дружеских" долгов (госпоже Бальзак, госпоже Делануа, доктору Наккару, портному Бюиссону и т.д.) и на 37000 - неоплаченных, но "спокойных" векселей (как, например, супруги Висконти). Но был по крайней мере один весьма "неспокойный кредитор", некий Фуллон, домовладелец, своего рода Гобсек, который под ростовщические проценты дал Бальзаку 5000 франков под залог его авторских прав на "Вотрена": не получив долга, он пустил в ход, как это делал некогда Даккет, все средства судебного воздействия, включая и наложение ареста на имущество должника. В Жарди эта комедия возобновилась. Садовник Бруэт сказал судебному приставу, что флигель со всею находящейся в нем мебелью принадлежит графу Гидобони-Висконти; в доме Бальзака нет никаких вещей, пригодных для продажи с молотка, кроме китайской вазы с щербатыми краями и разрозненных книг. Тогда безжалостный Фуллон добился наложения ареста на недвижимое имущество, то есть на оба флигеля. Бальзаку надо было спешно продать Жарди и переселиться в другое место. Улица Батай была окружена, красивая мебель, поставленная у Бюиссона на улице Ришелье, вывезена по постановлению суда, в который обратился свирепый кредитор.
Даже госпожа Бальзак держала себя не так спокойно, как того хотелось ее сыну. Вот что она писала ему 22 октября 1840 года: "Нынче, дорогой и любимый сын мой, мне исполнилось шестьдесят два года... Я начала этот день молитвой за вас, дети мои, и мысленно благословила вас... Каждый день молю Провидение, чтобы оно поддержало тебя в твоей борьбе..." Она хранила молчание "более двух лет" и не виделась с сыном из страха, что ей "будет оказан холодный прием", но как она страдала из-за того, что живет на средства зятя. Не мог бы сын дать ей приют? Эта мысль привела Бальзака в ужас. Если под одной кровлей с ним будет жить такая неуравновешенная женщина, как его мать, это будет жестокой угрозой его душевному покою! А ведь ему еще так много надо написать! Чем больше он продвигался по своему пути, чем больше создавал, тем больше цель как будто отдалялась от него. Однажды он написал Зюльме Карро: "Будущее начинает приближаться", а через несколько месяцев уже сообщал: "Все одно и то же: бесконечные ночи, ночи и по-прежнему впереди целые тома! То, что я хочу построить, так высоко, так обширно!" По правде сказать, раз он хочет соперничать с самим Богом, то ему не закончить своих произведений, проживи он хоть сто лет.
А кто, кроме Зюльмы Карро, понимает его? Его отношения с Гидобони-Висконти становятся менее теплыми. Хотя Contessa и любит Бальзака, она устает от этой беспокойной жизни, от этих постоянных долгов, от этих судебных исполнителей, осаждающих его со всех сторон. Да, кажется, и Бальзак уже исчерпал все радости этой любовной связи. Сара никогда не требовала и не обещала верности. Она втайне применяла в жизни свои собственные, британские принципы морали. Ей было известно о романе Бальзака с Ганской, и он ее не смущал. Впрочем, переписка Бальзака с его Евой стала более вялой. Надежды неизменно сменялись разочарованием, и их затягивал туман забвения. Появлялись другие женщины, ибо Бальзак не умел противиться соблазну любовного приключения, которое могло стать сюжетом романа.
В апреле 1839 года он напечатал в "Ле Сьекль", директором которого был его приятель Дютак, первую часть "Беатрисы". По поводу этого романа Бальзак получил письмо. Его корреспондентка была, как она сообщила, молодая девица, уроженка Геранды, а посему поклонница, вдвойне заинтересованная книгой: во-первых, история, описываемая там, развертывалась в ее родных краях, а во-вторых, героиню романа зовут так же, как и ее, - Фелисите. Странная причина для восхищения глубоким произведением, но находятся и такие читательницы. Бальзаку доставляла удовольствие эта переписка, потому что "юная солеварка" выступила в роли боязливой влюбленной, очарованной великим и недоступным человеком. Зная, что он находится в Жарди и выздоравливает там, после того,
как вывихнул себе ногу, барышня послала ему вышитый коврик с цветочным узором, и Бальзак подтвердил получение посылки.3 июля 1839 года:
"Мадемуазель! Я еще не могу ходить, и этим плачевным обстоятельством объясняется запоздание в присылке моих жалких цветов риторики взамен ваших прелестных букетов, которые стоят безумного труда и прекрасны, как творение волшебницы, заточенной в темницу.
Чувства, выраженные в вашем письме, конечно, извинят меня за то, что я бегу из Парижа в деревню, ибо Париж губителен для некоторых душ. В конце недели я вышлю книги, если они к тому времени будут переплетены, по адресу, указанному вами.
Поскольку вы подражаете Господу Богу и дарите смертным свои щедроты, не показываясь им, я выражу в письме то, что хотел бы сказать вам устно: меня растрогали чувства, которым я обязан вашим письмом, и я ответил на него лишь потому, что чувства эти отличаются, на мой взгляд, от любопытства, которому дают волю авторы других посланий ко мне.
То, что вы говорите на прощанье, показывает, какая у вас поэтическая душа. Искренние порывы сердца всегда красноречивы, и, когда я думаю обо всем, что мне пришлось потерять, я нахожу, что вы поступаете хорошо. Но смею уверить вас, не увидев вашего таинственного личика, я больше и думать не стану ни о Бретани, Ни о тех прекрасных краях, где вы живете.
Я подал повод к некоторым сплетням обо мне, но если ваша крестная мамаша, может быть, и права в своих утверждениях, умоляю вас поверить мне, мадемуазель, что не только среди писателей, но и вообще среди мужчин я принадлежу к числу тех, кто может лишь бескорыстно восхищаться вами, даже если б я не оказался предметом, как вы говорите, романтической направленности вашего ума. Наш брат больше, чем все прочие вместе взятые, знает, как редко встречается это благородное чистосердечие, которое выгодно отличается от пошлых условностей. Прошу вас, гоните от себя мысль, которая была бы для меня горькой. Позвольте мне выразить вам свою признательность и поблагодарить за все ваши знаки внимания..."
Письма этой новой незнакомки представляли собой весьма любопытную смесь подлинных фактов и бесстыдной лжи. Хвастаясь тем, что она принадлежит к старинному дворянству, Элен-Мари-Фелисите де Валет говорила правду. И тут же она лгала, сообщая, что мать ее "жива и находится при ней". Госпожа де Валет умерла за двадцать один год до этого.
Элен называла себя бретонкой и говорила, что она не замужем. Она действительно по происхождению бретонка, так как родилась в Рошфор-сюр-Мер и воспитывалась в монастырском пансионе в Ванне. Но то, что она никогда не была замужем, - чистейшая ложь. Она была единственной дочерью морского офицера, который, овдовев, постригся в монахи, и вышла замуж рано, в семнадцать лет, за пятидесятилетнего вдовца-нотариуса, у которого был юноша сын. В 1839 году, когда Элен задумала завоевать Бальзака, ей было тридцать лет, она заказывала гравировать на своей почтовой бумаге графскую корону и больше уж не желала, чтобы ее называли "вдова Гужона".
Ее супружеская жизнь была недолгой: замуж она вышла 18 января 1826 года, а 25 ноября 1827 года овдовела. По завещанию покойный муж оставил ей в полную собственность четвертую часть своего движимого имущества, которую она могла передавать и по наследству. Он оставил ей также, но лишь в пользование, четвертую часть недвижимого имущества; все остальное ваннский нотариус назначил своему сыну от первого брака. Особым пунктом завещания оговаривалось, что молодая вдова, достигшая всего лишь девятнадцати лет, теряет право на пользование недвижимым имуществом, если выйдет замуж второй раз. Элен Гужон не хотела признаваться Бальзаку ни в том, что она вдова, ни в том, что у нее есть любовник и внебрачный сын. Она состояла в постоянной связи с дворянином, владельцем замка на берегах Шера, графом Мулине д'Ардемаром, и от него у нее в 1831 году родился мальчик, нареченный Эженом. С графом она обращалась, как с супругом, то есть питала к нему больше уважения, чем любви, и бессовестно изменяла ему.
В ее жизни был еще и второй покровитель - барон Ипполит Ларэ, военный врач (так же как его знаменитый отец) и "самый обаятельный человек на свете" питал к ней глубокую привязанность, длившуюся всю его жизнь. В 1839 году Прекрасная Солеварка жила то в Бретани, то в Париже, где у нее было пристанище - "простая мансарда художника" в доме номер 12 по улице Кастильон. В конце осени она получила от Бальзака разрешение посетить его в Виль д'Авре. Когда она явилась туда, писателя не было в Жарди. Она смело проникла в дом и даже дерзнула взять там какую-то вещь на память. "Я чувствовала все неприличие воровства, которое я позволила себе совершить у вас. Но я была как безумная, да, я как безумная плакала от радости, от счастья, что я вдруг оказалась в тех местах, которые вам нравилось устраивать по своему вкусу, которые вы любили. Простите же мне, как прощают безумцам..."