Прометей, или Жизнь Бальзака

Теофиль Готье, честный и дружелюбный свидетель, описал, какие невероятные приемы применял Бальзак в качестве драматурга. Романы свои он переделывал и отделывал по десять раз, но совсем не обрабатывал свои пьесы. Накануне того дня, когда он должен был читать "Вотрена" в театре Порт-Сен-Мартен, он созвал Готье, Беллуа, Урлиака и Лоран-Жана; собрал он их у портного Бюиссона на улице Ришелье, в доме сто четыре. У Бальзака было там пристанище - кокетливо и со вкусом убранная мансарда, со штофными обоями, с ковром в синих и белых разводах. Готье так описывает эту сцену:

"- Ну, наконец и Тео пришел!
– воскликнул Бальзак, увидев нас. Ленивец, тихоход, аи, унау! Поторапливайтесь! Вы должны были пожаловать час назад... Завтра я читаю у Ареля большую пятиактную драму.

– И вы хотите знать наше мнение?
– спросили мы, с удобством располагаясь в креслах, как оно и подобает, когда люди готовятся слушать долгое чтение.

Угадав по этим позам нашу мысль, он сказал с самым простодушным видом:

– А драма еще не написана.

– Вот дьявол!
– воскликнул я.
– Придется отложить чтение на полтора месяца.

– Нет, мы живо смастерим драмораму, чтобы получить денежки. У меня как раз подошел срок векселям на солидную сумму.

– Но ведь к утру невозможно сочинить пьесу. Переписать и то не успеют.

– Мы вот как устроим: вы напишите первый акт, Урлиак - второй, Лоран-Жан - третий, де Беллуа - четвертый, я - пятый, и завтра в полдень я прочту пьесу, как было условлено. В одном действии бывает не больше четырехсот или пятисот строк; пятьсот строк диалога прекрасно можно сделать за сутки - за день и ночь.

– Ну, рассказывайте сюжет, намекните план, обрисуйте в нескольких словах действующих лиц, и я примусь за работу, - ответил я, порядком испугавшись.

– Ах, так?!
– воскликнул Бальзак с великолепными интонациями удрученности и гордого презрения.
– Вам еще сюжет рассказывать?.. Этак мы никогда не кончим..."

Из всех приглашенных за дело взялся только незаменимый Лоран-Жан. Может быть, он даже сделал больше, чем Бальзак. Конечно, на следующий день читка не могла состояться, разумеется нет! Пьеса была представлена в цензуру в январе 1840 года и сначала была отвергнута по соображениям морального характера: обнаружено было сходство главного героя с Робером Макаром, торжествующим вором и насмешником; в конечном счете Вотрен оставался безнаказанным. После некоторых незначительных поправок автор получил разрешение на постановку. Премьера состоялась 14 марта, и атмосфера в зале была враждебной. Из страха перед журналистами (затаившими злобу на него за "Утраченные иллюзии", где Бальзак дал беспощадную картину их нравов) он вздумал рассадить их вперемешку с платными зрителями. Но его противников оказалось в зале большинство. Три первых акта были встречены холодно. В четвертом акте появление на сцене Фредерика Леметра в мундире мексиканского генерала, с хохлом на голове, как у Луи-Филиппа, вызвало бурю возмущения. Герцог Орлеанский демонстративно вышел из ложи и, вернувшись во дворец, разбудил короля. "Батюшка, - сказал он, - вас выводят на театре в карикатурном виде. Неужели вы это потерпите?" На следующий день пьеса была запрещена. Бедняга Бальзак очутился, как Перетта в басне, перед разбитым кувшином! Эта басня преследовала его.

Провал "Вотрена" был тяжелым ударом для всего "небесного семейства". Из-за безденежья Сюрвиль не может ни прокладывать каналы, ни строить железные дороги, и от этого он совсем теряет голову, становится все более раздражительным и вспыльчивым. Он "со всеми на ножах и рычит как лев", пишет теща своим живописным слогом. Жен", которую он оскорбляет, в утешение себе говорит дочерям, что у него "мостовое настроение". После резких выходок Сюрвиль чувствует угрызения совести и готов просить прощения, но характер у него гордый, а Лора обидчива, "так что лед все не тает". Бедняжка Лора! Ей уже не двадцать лет, она постарела, красота увяла; ее одолевают печальные мысли об ушедшей молодости, о потерянных возможностях. По счастью, ее дочь Софи так мила и нежна с матерью. Она тоже твердит: "Это все мост виноват!" И в самом деле, инженер Сюрвиль достоин жалости. Он работает день и ночь, и все же он на грани разорения. У зятя госпожи Бальзак и шурина Оноре Бальзака положение трудное. Лора это прекрасно понимает; она признает, что ее муж - славный человек, но не блещет талантами, больше всех дарований он наделен сердечным жаром. После очередной супружеской стычки она говорит служанке: "Вот они, прелести супружеского счастья!" Она отказывается от балов, от вечеров, от спектаклей; она начинает беспокоиться о замужестве дочерей. Словом, Лора Сюрвиль становится такой же, какой была когда-то в Вильпаризи ее мать.

Оноре доставил им обеим много беспокойства. После запрещения "Вотрена" Лора дала ему взаймы шестьдесят франков из той скромной суммы в пятьсот франков, которую муж выдавал ей ежемесячно "на стол". Если бы Сюрвиль узнал об этом, какую сцену ревности он устроил бы! А когда Бальзак заболел от неудачи в театре, Лора храбро приняла его в свой дом, уложила в постель, обеспечила ему хороший уход, но зачастую слышала за это укоры мужа: "Я же тебе говорил, что так и будет!" Госпожа Бальзак пишет: "Ты и представить себе не можешь, сколько "Вотрен" причинил мне горя (о деньгах я уже не говорю)! Репутация Оноре погибла! Теперь он конченый человек, если только новой своей пьесой не завоюет блестящего успеха". Можно подумать, что дело происходит в Байе в 1820 году. Мать величайшего в мире романиста портит себе из-за него кровь, как и во времена "Наследницы Бирага" или "Арденнского викария".

XXVII. АРЬЕРГАРДНЫЕ БОИ

Одно из несчастий высокого ума состоит

в том, что он неизбежно понимает все - и

пороки и добродетели.

Бальзак

Вполне естественно, что великий писатель, страдающий оттого, что у него нет морального и общественного престижа, на который он имеет право, иной раз мечтает об апофеозе Вольтера. В 1839 году Бальзак, казалось ему, нашел свое "дело Каласа". Спасти невиновного - задача не менее славная, чем создать образ бандита. Дело Пейтеля привлекло внимание Бальзака, потому что он знал обвиняемого. Он встречался с ним в Париже в 1831 и 1832 годах, когда Пейтель, тогда еще очень молодой человек, приобрел пай в журнале "Волер" и вел в нем театральное обозрение. Пейтель казался ему человеком тщеславным, горячим, вспыльчивым, но добрым. Расставшись с Парижем, Пейтель работал у нотариуса в Лионе, потом в Маконе и наконец устроился нотариусом в Бела. 7 мая 1838 года он женился на креолке Фелиси Алькасар, "бесспорно привлекательной особе, - пишет Перрод.
– Она была смуглянка, как все женщины, родившиеся на Антильских островах, где в минуты страстного волнения девичьи щеки пылают, скрадывая матовую бледность, свойственную этим хрупким созданиям. Она была капризна и переменчива". Даже в родной семье ее считали "лживым и очень опасным существом".

В ночь с 1 на 2 ноября 1838 года Пейтель внезапно разбудил практикующего в Белэ врача Мартеля - он привез к нему из Макона свою молодую жену, смертельно раненную, и умолял врача оказать ей помощь. Он заявил, что его слуга Луи Рей выстрелил из пистолета по фаэтону; увидев, что госпожа Пейтель ранена, нотариус бросился преследовать убийцу. Как всегда во время поездок, он был вооружен шахтерским молотком и этим молотком ударил Луи Рея. "Не знаю, сколько ударов я нанес ему По голове, пока он не упал у моих ног".

Жандармерия и судебные власти не поверили объяснениям Пейтеля. Общественное мнение Белэ настроено было крайне враждебно по отношению к этому нотариусу, чужаку, недавно поселившемуся в городе. На судебное следствие оказали влияние политические страсти. Обвинительный акт создал некую воображаемую фигуру Пейтеля, человека скрытного, лицемерного, который вел в Париже распутную жизнь, промотал свое состояние и женился на очень богатой дурнушке (что было неверно), желая раздобыть таким образом деньги на покупку нотариальной конторы. Бальзак и Гаварни, которые знали Пейтеля, не могли поверить, что он был таким чудовищем, каким изображала его прокуратура. Когда суд присяжных в Бурке приговорил Пейтеля к смертной казни, оба друга поехали навестить его в тюрьме, а Бальзак, встав на его защиту, написал длинное "Письмо о процессе Пейтеля, белэйского нотариуса".

Он попытался нарисовать более верный портрет осужденного: "Пейтель получил такое же воспитание, какое обычно дают детям в порядочных семьях; родители оставили ему состояние в сто тысяч экю; как нотариус, он принадлежит к той буржуазии, которая теперь почти что полновластно царит во Франции; в молодости он занимался литературой, работал в парижской прессе; разве мы не обязаны защитить его?" Проявляя большую осведомленность в юридических вопросах, Бальзак доказывал, что Пейтелю совсем не нужно было приданое Фелиси для того, чтобы заплатить за нотариальную контору, что недвижимое имущество в Маконе, доставшееся ему по наследству, осталось нетронутым и, наконец, что Ламартин, великий Ламартин, прислал "единодушное свидетельство людей, знавших Пейтеля и подтверждавших чистоту его прошлого и безупречность жизни".

Все усилия были тщетными и, быть может, только раздражали судей. Луи-Филипп не забыл, что Пейтель как журналист "лез в политику" и однажды опубликовал под псевдонимом Луи Бенуа, садовник, "Физиологию Груши", где крайне непочтительно говорилось об очертаниях королевской физиономии, да еще эта статейка сопровождалась иллюстрациями Анри Монье. Роже де Бовуар написал ядовитую песенку:

Увы, увы! Никак

Не подыщет Каласа Бальзак.

Манеры и внешность Бальзака не понравились судейским чиновникам Бурка. "Ну да, Бальзак, - говорил Гаварни, - почему у вас нет приятеля, какого-нибудь тупоголового и преданного буржуа, который вымыл бы вам руки и завязал как следует галстук..."